Осип Мандельштам

Стихотворения разных лет

x x x Среди лесов, унылых и заброшенных, Пусть остается хлеб в полях некошеным! Мы ждем гостей незваных и непрошеных, Мы ждем гостей! Пускай гниют колосья недозрелые! Они придут на нивы пожелтелые, И не сносить нам, честные и смелые, Своих голов! Они растопчут нивы золотистые, Они разроют кладбища тенистые, Потом развяжет их уста нечистые Кровавый хмель! Они ворвутся в избы почернелые, Зажгут пожар, хмельные, озверелые... Не остановят их седины старца белые, Ни детский плач! Среди лесов, унылых и заброшенных, Мы оставляем хлеб в полях некошеным. Мы ждем гостей незваных и непрошеных, Своих детей! <1906> x x x Тянется лесом дороженька пыльная, Тихо и пусто вокруг, Родина, выплакав слезы обильные, Спит, и во сне, как рабыня бессильная, Ждет неизведанных мук. Вот задрожали березы плакучие И встрепенулися вдруг, Тени легли на дорогу сыпучую: Что-то ползет, надвигается тучею, Что-то наводит испуг... С гордой осанкою, с лицами сытыми... Ноги торчат в стременах. Серую пыль поднимают копытами И колеи оставляют изрытыми... Все на холеных конях. Нет им конца. Заостренными пиками В солнечном свете пестрят. Воздух наполнили песней и криками, И огоньками звериными, дикими Черные очи горят... Прочь! Не тревожьте поддельным веселием Мертвого, рабского сна. Скоро порадуют вас новоселием, Хлебом и солью, крестьянским изделием... Крепче нажать стремена! Скоро столкнется с звериными силами Дело великой любви! Скоро покроется поле могилами, Синие пики обнимутся с вилами И обагрятся в крови! <1906> x x x В непринужденности творящего обмена Суровость Тютчева — с ребячеством Верлэна — Скажите — кто бы мог искусно сочетать, Соединению придав свою печать? А русскому стиху так свойственно величье, Где вешний поцелуй и щебетанье птичье! <1908> x x x О, красавица Сайма, ты лодку мою колыхала, Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый, В водном плеске душа колыбельную негу слыхала, И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры. Отовсюду звучала старинная песнь — Калевала: Песнь железа и камня о скорбном порыве титана. И песчаная отмель — добыча вечернего вала,— Как невеста, белела на пурпуре водного стана. Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы И на дно опускались и тихое дно зажигали, Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый, Слишком яркое солнце и первые звезды мигали, Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый; Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился... Неоглядная Сайма струилась потоками лавы, Белый пар над водою тихонько вставал и клубился. <Ок. 19 апреля 1908, Париж> x x x Мой тихий сон, мой сон ежеминутный — Невидимый, завороженный лес, Где носится какой-то шорох смутный, Как дивный шелест шелковых завес. В безумных встречах и туманных спорах, На перекрестке удивленных глаз Невидимый и непонятный шорох Под пеплом вспыхнул и уже погас. И как туманом одевает лица, И слово замирает на устах, И кажется — испуганная птица Метнулась в вечереющих кустах. 1908 (1909?) x x x Из полутемной залы, вдруг, Ты выскользнула в легкой шали — Мы никому не помешали, Мы не будили спящих слуг... 1908 x x x Довольно лукавить: я знаю, Что мне суждено умереть; И я ничего не скрываю: От Музы мне тайн не иметь... И странно: мне любо сознанье, Что я не умею дышать; Туманное очарованье И таинство есть — умирать... Я в зыбке качаюсь дремотно, И мудро безмолвствую я: Решается бесповоротно Грядущая вечность моя! (Конец 1908 — начало 1909) <1911?> x x x Здесь отвратительные жабы В густую падают траву. Когда б не смерть, то никогда бы Мне не узнать, что я живу. Вам до меня какое дело, Земная жизнь и красота? А та напомнить мне сумела, Кто я и кто моя мечта. <1909> x x x Сквозь восковую занавесь, Что нежно так сквозит, Кустарник из тумана весь Заплаканный глядит. Простор, канвой окутанный, Безжизненней кулис, И месяц, весь опутанный, Беспомощно повис. Темнее занавеситься, Все небо охватить И пойманного месяца Совсем не отпустить. 1909 Пилигрим Слишком легким плащом одетый, Повторяю свои обеты. Ветер треплет края одежды — Не оставить ли нам надежды? Плащ холодный — пускай скитальцы Безотчетно сжимают пальцы. Ветер веет неутомимо — Веет вечно и веет мимо. <Лето 1909?> x x x В морозном воздухе растаял легкий дым, И я, печальною свободою томим, Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне, Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне По снежной улице, в вечерний этот час Собачий слышен лай и запад не погас И попадаются прохожие навстречу... Не говори со мной! Что я тебе отвечу? 1909 x x x В безветрии моих садов Искуственная никнет роза; Над ней не тяготит угроза Неизрекаемых часов. В юдоли дольней бытия Она участвует невольно; Над нею небо безглагольно И ясно,— и вокруг нея Немногое, на чем печать Моих пугливых вдохновений И трепетных прикосновений, Привыкших только отмечать. <Октябрь?> 1909 x x x Истончается тонкий тлен — Фиолетовый гобелен, К нам — на воды и на леса — Опускаются небеса. Нерешительная рука Эти вывела облака. И печальный встречает взор Отуманенный их узор. Недоволен стою и тих, Я, создатель миров моих,— Где искусственны небеса И хрустальная спит роса. <Не позднее 13 августа> 1909 x x x Ты улыбаешься кому, О, путешественник веселый? Тебе неведомые долы Благословляешь почему? Никто тебя не проведет По зеленеющим долинам, И рокотаньем соловьиным Никто тебя не позовет,— Когда, закутанный плащом, Не согревающим, но милым, К повелевающим светилам Смиренным возлетишь лучом. <Не позднее 13 августа> 1909 x x x В холодных переливах лир Какая замирает осень! Как сладостен и как несносен Ее золотострунный клир! Она поет в церковных хорах И в монастырских вечерах И, рассыпая в урны прах, Печатает вино в амфорах. Как успокоенный сосуд С уже отстоенным раствором, Духовное — доступно взорам, И очертания живут. Колосья — так недавно сжаты, Рядами ровными лежат; И пальцы тонкие дрожат, К таким же, как они, прижаты. <Не позднее 22 октября> 1909 x x x В просторах сумеречной залы Почтительная тишина. Как в ожидании вина, Пустые зыблются кристаллы; Окровавленными в лучах Вытягивая безнадежно Уста, открывшиеся нежно На целомудренных стеблях: Смотрите: мы упоены Вином, которого не влили. Что может быть слабее лилий И сладостнее тишины? <Не позднее 13 августа> 1909 x x x Озарены луной ночевья Бесшумной мыши полевой; Прозрачными стоят деревья, Овеянные темнотой,— Когда рябина, развивая Листы, которые умрут, Завидует, перебирая Их выхоленный изумруд,— Печальной участи скитальцев И нежной участи детей; И тысячи зеленых пальцев Колеблет множество ветвей. <Не позднее 22 октября> 1909 x x x Твоя веселая нежность Смутила меня: К чему печальные речи, Когда глаза Горят, как свечи, Среди белого дня? Среди белого дня... И та — далече — Одна слеза, Воспоминание встречи; И, плечи клоня, Приподымает их нежность. <Не позднее 22 октября> 1909 x x x Не говорите мне о вечности — Я не могу ее вместить. Но как же вечность не простить Моей любви, моей беспечности? Я слышу, как она растет И полуночным валом катится, Но — слишком дорого поплатится, Кто слишком близко подойдет. И тихим отголоскам шума я Издалека бываю рад — Ее пенящихся громад,— О милом и ничтожном думая. <Не позднее 22 октября> 1909 x x x На влажный камень возведенный, Амур, печальный и нагой, Своей младенческой ногой Переступает, удивленный Тому, что в мире старость есть — Зеленый мох и влажный камень. И сердца незаконный пламень — Его ребяческая месть. И начинает ветер грубый В наивные долины дуть: Нельзя достаточно сомкнуть Свои страдальческие губы. <Не позднее 22 октября> 1909 x x x Бесшумное веретено Отпущено моей рукою. И — мною ли оживлено — Переливается оно Безостановочной волною — Веретено. Все одинаково темно; Все в мире переплетено Моею собственной рукою; И, непрерывно и одно, Обуреваемое мною Остановить мне не дано — Веретено. <Не позднее 22 октября> 1909 x x x Если утро зимнее темно, То — холодное твое окно Выглядит, как строгое панно: Зеленеет плющ перед окном; И стоят под ледяным стеклом Тихие деревья под чехлом — Ото всех ветров защищены, Ото всяких бед ограждены И ветвями переплетены. Полусвет становится лучист. Перед самой рамой — шелковист — Содрогается последний лист. <Не позднее 12 ноября> 1909 x x x Пустует место. Вечер длится, Твоим отсутствием томим. Назначенный устам твоим Напиток на столе дымится. Так ворожащими шагами Пустынницы не подойдешь; И на стекле не проведешь Узора спящими губами; Напрасно резвые извивы — Покуда он еще дымит — В пустынном воздухе чертит Напиток долготерпеливый. <Не позднее 12 ноября> 1909 x x x В смиренномудрых высотах Зажглись осенние Плеяды. И нету никакой отрады, И нету горечи в мирах, Во всем однообразный смысл И совершается свобода: Не воплощает ли природа Гармонию высоких числ? Но выпал снег — и нагота Деревьев траурною стала; Напрасно вечером зияла Небес златая пустота; И белый, черный, золотой — Печальнейшее из созвучий — Отозвалося неминучей И окончательной зимой. <Не позднее 12 ноября> 1909 x x x Дыханье вещее в стихах моих Животворящего их духа, Ты прикасаешься сердец каких, Какого достигаешь слуха? Или пустыннее напева ты Тех раковин, в песке поющих, Что круг очерченной им красоты Не разомкнули для живущих? <Не позднее 12 ноября> 1909 x x x Нету иного пути, Как через руку твою — Как же иначе найти Милую землю мою? Плыть к дорогим берегам, Если захочешь помочь: Руку приблизив к устам, Не отнимай ее прочь. Тонкие пальцы дрожат; Хрупкое тело живет: Лодка, скользящая над Тихою бездною вод. <Не позднее 13 декабря> 1909 x x x Что музыка нежных Моих славословий И волны любови В напевах мятежных, Когда мне оттуда Протянуты руки, Откуда и звуки И волны откуда,— И сумерки тканей Пронизаны телом — В сиянии белом Твоих трепетаний? <Не позднее 13 декабря> 1909 x x x На темном небе, как узор, Деревья траурные вышиты. Зачем же выше и все выше ты Возводишь изумленный взор? — Вверху — такая темнота,— Ты скажешь,— время опрокинула И, словно ночь, на день нахлынула Холмов холодная черта. Высоких, неживых дерев Темнеющее рвется кружево: О, месяц, только ты не суживай Серпа, внезапно почернев! <Не позднее 17 декабря> 1909 x x x Где вырывается из плена Потока шумное стекло, Клубящаяся стынет пена, Как лебединое крыло. О, время, завистью не мучай Того, кто вовремя застыл. Нас пеною воздвигнул случай И кружевом соединил. <1910> x x x Когда мозаик никнут травы И церковь гулкая пуста, Я в темноте, как змей лукавый, Влачусь к подножию Креста. Я пью монашескую нежность В сосредоточенных сердцах, Как кипариса безнадежность В неумолимых высотах. Люблю изогнутые брови И краску на лице Святых, И пятна золота и крови На теле статуй восковых. Быть может, только призрак плоти Обманывает нас в мечтах, Просвечивая меж лохмотий, И дышит в роковых страстях. <Лето 1910, Лугано> x x x Под грозовыми облаками Несется клекот вещих птиц: Довольно огненных страниц Уж перевернуто веками! В священном страхе зверь живет — И каждый совершил душою, Как ласточка перед грозою, Неописуемый полет. Когда же солнце вас расплавит, Серебряные облака, И будет вышина легка, И крылья тишина расправит? <Не позднее 5 августа 1910> x x x Единственной отрадой Отныне сердцу дан, Неутомимо падай, Таинственный фонтан. Высокими снопами Взлетай и упадай И всеми голосами Вдруг — сразу умолкай. Но ризой думы важной Всю душу мне одень, Как лиственницы влажно- Трепещущая сень. <Июль> 1910 x x x Над алтарем дымящихся зыбей Приносит жертву кроткий бог морей. Глухое море, как вино, кипит. Над морем солнце, как орел, дрожит, И только стелется морской туман, И раздается тишины тимпан; И только небо сердцем голубым Усыновляет моря белый дым. И шире океан, когда уснул, И, сдержанный, величественней гул; И в небесах, торжествен и тяжел, Как из металла вылитый орел. <Не позднее июня> 1910 x x x Когда укор колоколов Нахлынет с древних колоколен, И самый воздух гулом болен, И нету ни молитв, ни слов — Я уничтожен, заглушен. Вино, и крепче и тяжеле Сердечного коснулось хмеля — И снова я не утолен. Я не хочу моих святынь, Мои обеты я нарушу — И мне переполняет душу Неиз®яснимая полынь. <Не позднее 5 августа 1910> x x x Мне стало страшно жизнь отжить — И с дерева, как лист, отпрянуть, И ничего не полюбить, И безымянным камнем кануть; И в пустоте, как на кресте, Живую душу распиная, Как Моисей на высоте, Исчезнуть в облаке Синая. И я слежу — со всем живым Меня связующие нити, И бытия узорный дым На мраморной сличаю плите; И содроганья теплых птиц Улавливаю через сети, И с истлевающих страниц Притягиваю прах столетий. <Не позднее 5 августа 1910> x x x Я вижу каменное небо Над тусклой паутиной вод. В тисках постылого Эреба Душа томительно живет. Я понимаю этот ужас И постигаю эту связь: И небо падает, не рушась, И море плещет, не пенясь. О, крылья, бледные химеры На грубом золоте песка, И паруса трилистник серый, Распятый, как моя тоска! <Не позднее 5 августа 1910> x x x Листьев сочувственный шорох Угадывать сердцем привык, В темных читаю узорах Смиренного сердца язык. Верные, четкие мысли — Прозрачная, строгая ткань... Острые листья исчисли — Словами играть перестань. К высям просвета какого Уходит твой лиственный шум — Темное дерево слова, Ослепшее дерево дум? Май 1910, Гельсингфорс x x x Вечер нежный. Сумрак важный. Гул за гулом. Вал за валом. И в лицо нам ветер влажный Бьет соленым покрывалом. Все погасло. Все смешалось. Волны берегом хмелели. В нас вошла слепая радость — И сердца отяжелели. Оглушил нас хаос темный, Одурманил воздух пьяный, Убаюкал хор огромный: Флейты, лютни и тимпаны... <Не позднее 5 августа 1910> x x x С. П. Каблукову Убиты медью вечерней И сломаны венчики слов. И тело требует терний, И вера — безумных цветов. Упасть на древние плиты И к страстному Богу воззвать, И знать, что молитвой слиты Все чувства в одну благодать! Растет прилив славословий — И вновь, в ожиданьи конца, Вином божественной крови Его — тяжелеют сердца; И храм, как корабль огромный, Несется в пучине веков. И парус духа бездомный Все ветры изведать готов. <Июль> 1910, Ганге x x x <С. П. Каблукову> ........................ Я помню берег вековой И скал глубокие морщины, Где, покрывая шум морской, Ваш раздавался голос львиный. И Ваши бледные черты И, в острых взорах византийца, Огонь духовной красоты — Запомнятся и будут сниться. Вы чувствовали тайны нить, Вы чуяли рожденье слова... Лишь тот умеет похвалить, Чье осуждение сурово. <Август> 1910, Берлин x x x Как облаком сердце одето И камнем прикинулась плоть, Пока назначенье поэта Ему не откроет Господь: Какая-то страсть налетела, Какая-то тяжесть жива; И призраки требуют тела, И плоти причастны слова. Как женщины, жаждут предметы, Как ласки, заветных имен. Но тайные ловит приметы Поэт, в темноту погружен. Он ждет сокровенного знака, На песнь, как на подвиг, готов: И дышит таинственность брака В простом сочетании слов. <Не позднее 5 августа 1910> x x x Неумолимые слова... Окаменела Иудея, И, с каждым мигом тяжелея, Его поникла голова. Стояли воины кругом На страже стынущего тела; Как венчик, голова висела На стебле тонком и чужом. И царствовал, и никнул Он, Как лилия в родимый омут, И глубина, где стебли тонут, Торжествовала свой закон. <Август> 1910, Целендорф x x x В самом себе, как змей, таясь, Вокруг себя, как плющ, виясь,— Я подымаюсь над собою: Себя хочу, к себе лечу, Крылами темными плещу, Расширенными над водою; И, как испуганный орел, Вернувшись, больше не нашел Гнезда, сорвавшегося в бездну,— Омоюсь молнии огнем И, заклиная тяжкий гром, В холодном облаке исчезну! Август 1910, <Берлин> Змей Осенний сумрак — ржавое железо Скрипит, поет и раз®едает плоть... Что весь соблазн и все богатства Креза Пред лезвием твоей тоски, Господь! Я как змеей танцующей измучен И перед ней, тоскуя, трепещу, Я не хочу души своей излучин, И разума, и Музы не хочу. Достаточно лукавых отрицаний Распутывать извилистый клубок; Нет стройных слов для жалоб и признаний, И кубок мой тяжел и неглубок. К чему дышать? На жестких камнях пляшет Больной удав, свиваясь и клубясь; Качается, и тело опояшет, И падает, внезапно утомясь. И бесполезно, накануне казни, Видением и пеньем потрясен, Я слушаю, как узник, без боязни Железа визг и ветра темный стон. 1910 x x x В изголовьи Черное Распятье, В сердце жар, и в мыслях пустота,— И ложится тонкое проклятье — Пыльный след на дерево Креста. Ах, зачем на стеклах дым морозный Так похож на мозаичный сон! Ах, зачем молчанья голос грозный Безнадежной негой растворен! И слова евангельской латыни Прозвучали, как морской прибой; И волной нахлынувшей святыни Поднят был корабль безумный мой: Нет, не парус, распятый и серый, В неизвестный край меня влечет — Страшен мне "подводный камень веры"1 Роковой ее круговорот! Ноябрь 1910, Петербург 1 Тютчев (прим. О. Мандельштама) x x x Темных уз земного заточенья Я ничем преодолеть не мог, И тяжелым панцирем презренья Я окован с головы до ног. Иногда со мной бывает нежен И меня преследует двойник; Как и я — он так же неизбежен И ко мне внимательно приник. И, глухую затаив развязку, Сам себя я вызвал на турнир; С самого себя срываю маску И презрительный лелею мир. Я своей печали недостоин, И моя последняя мечта — Роковой и краткий гул пробоин Моего узорного щита. <1910?> x x x Медленно урна пустая, Вращаясь над тусклой поляной, Сеет, надменно мерцая, Туманы в лазури ледяной. Тянет, чарует и манит — Непонят, невынут, нетронут — Жребий,— и небо обманет, И взоры в возможном потонут. Что расскажу я о вечных, Заочных, заоблачных странах: Весь я в порывах конечных, В соблазнах, изменах и ранах. Выбор мой труден и беден. И тусклый простор безучастен. Стыну — и взор мой победен. И круг мой обыденный страстен. 11 февраля 1911 x x x Когда подымаю, Опускаю взор — Я двух чаш встречаю Зыбкий разговор. И мукою в мире Взнесены мои Тяжелые гири, Шаткие ладьи. Знают души наши Отчаянья власть: И поднятой чаше Суждено упасть. Есть в тяжести радость, И в паденьи есть Колебаний сладость — Острой стрелки месть! Июнь 1911 x x x Душу от внешних условий Освободить я умею: Пенье — кипение крови Слышу — и быстро хмелею. И вещества, мне родного Где-то на грани томленья, В цепь сочетаются снова Первоначальные звенья. Там в беспристрастном эфире Взвешены сущности наши — Брошены звездные гири На задрожавшие чаши; И в ликованьи предела Есть упоение жизни: Воспоминание тела О... неизменной отчизне... Июль 1911 x x x Я знаю, что обман в видении немыслим И ткань моей мечты прозрачна и прочна; Что с дивной легкостью мы, созидая, числим И достигает звезд полет веретена,— Когда, овеяно потусторонним ветром, Оно оторвалось от медленной земли, И раскрывается неуловимым метром Рай — распростертому в уныньи и в пыли. Так ринемся скорей из области томленья — По мановению эфирного гонца — В край, где слагаются заоблачные звенья И башни высятся заочного дворца! Несозданных миров отмститель будь, художник,— Несуществующим существованье дай; Туманным облаком окутай свой треножник И падающих звезд пойми летучий рай! Июль 1911 x x x Ты прошла сквозь облако тумана. На ланитах нежные румяна. Светит день холодный и недужный. Я брожу свободный и ненужный... Злая осень ворожит над нами, Угрожает спелыми плодами, Говорит вершинами с вершиной И в глаза целует паутиной. Как застыл тревожной жизни танец! Как на всем играет твой румянец! Как сквозит и в облаке тумана Ярких дней сияющая рана! 4 августа 1911 x x x Не спрашивай: ты знаешь, Что нежность безотчетна, И как ты называешь Мой трепет — все равно; И для чего признанье, Когда бесповоротно Мое существованье Тобою решено? Дай руку мне. Что страсти? Танцующие змеи! И таинство их власти — Убийственный магнит! И, змей тревожный танец Остановить не смея, Я созерцаю глянец Девических ланит. 7 августа 1911 x x x В лазури месяц новый Ясен и высок. Радуют подковы Звонкий грунт дорог. Глубоко вздохнул я — В небе голубом Словно зачерпнул я Серебряным ковшом! Счастия тяжелый Я надел венец. В кузнице веселой Работает кузнец. Радость бессвязна, Бездна не страшна. Однообразно- Звучно царство сна! 12 ноября 1911 * Поздний вариант: стихотворение названо "Кузнец", отличается последней строфой и датировкой: Круглое братство Он для всех кует. Легкий месяц, здравствуй! Здравствуй, Новый год! Ноябрь 1911, 1922 x x x Стрекозы быстрыми кругами Тревожат черный блеск пруда, И вздрагивает, тростниками Чуть окаймленная, вода. То — пряжу за собою тянут И словно паутину ткут, То — распластавшись — в омут канут — И волны траур свой сомкнут. И я, какой-то невеселый, Томлюсь и падаю в глуши — Как будто чувствую уколы И холод в тайниках души... 1911 x x x Тысячеструйный поток — Журчала весенняя ласка. Скользнула-мелькнула коляска, Легкая, как мотылек. Я улыбнулся весне, Я оглянулся украдкой,— Женщина гладкой перчаткой Правила, точно во сне. В путь убегала она, В траурный шелк одета, Тонкая вуалета — Тоже была черна... <1912 (1911?)> x x x Когда показывают восемь Часы собора-исполина, Мы в полусне твой призрак носим, Чужого города картина. В руках плетеные корзинки, Служанки спорят с продавцами, Воркуют голуби на рынке И плещут сизыми крылами. Хлеба, серебряные рыбы, Плоды и овощи простые, Крестьяне — каменные глыбы И краски темные, живые. А в сетке пестрого тумана Сгрудилась ласковая стая, Как будто площадь утром рано — Торговли скиния святая. <1912> Шарманка Шарманка, жалобное пенье, Тягучих арий дребедень,— Как безобразное виденье, Осеннюю тревожит сень... Чтоб всколыхнула на мгновенье Та песня вод стоячих лень, Сентиментальное волненье Туманной музыкой одень. Какой обыкновенный день! Как невозможно вдохновенье — В мозгу игла, брожу как тень. Я бы приветствовал кремень Точильщика — как избавленье: Бродяга — я люблю движенье. 16 июня 1912 x x x А. Ахматовой Как черный ангел на снегу Ты показалась мне сегодня, И утаить я не могу— Есть на тебе печать Господня. Такая странная печать — Как бы дарованная свыше,— Что, кажется, в церковной нише Тебе назначено стоять. Пускай нездешняя любовь С любовью здешней будут слиты, Пускай бушующая кровь Не перейдет в твои ланиты, И пышный мрамор оттенит Всю призрачность твоих лохмотий, Всю наготу причастных плоти, Но не краснеющих ланит. <Начало 1914?> x x x Черты лица искажены Какой-то старческой улыбкой: Кто скажет, что гитане гибкой Все муки ада суждены? 1913 x x x От легкой жизни мы сошли с ума: С утра вино, а вечером похмелье. Как удержать напрасное веселье, Румянец твой, о нежная чума? В пожатьи рук мучительный обряд, На улицах ночные поцелуи, Когда речные тяжелеют струи И фонари, как факелы, горят. Мы смерти ждем, как сказочного волна, Но я боюсь, что раньше всех умрет Тот, у кого тревожно-красный рот И на глаза спадающая челка. Ноябрь 1913 Мадригал Нет, не поднять волшебного фрегата: Вся комната в табачной синеве,— И пред людьми русалка виновата — Зеленоглазая, в морской траве! Она курить, конечно, не умеет, Горячим пеплом губы обожгла; И не заметила, что платье тлеет,— Зеленый шелк, и на полу зола... Так моряки в прохладе изумрудной Ни чубуков, ни трубок не нашли; Ведь и дышать им научиться трудно Сухим и горьким воздухом земли! 1913 x x x Веселая скороговорка; О, будни — пляска дикарей! Я с невысокого пригорка Опять присматриваюсь к ней. Бывают искренние вкусы, И предприимчивый моряк С собой захватывает бусы, Цветные стекла и табак. Люблю обмен. Мелькают перья. Наивных восклицаний дождь. Лоснящийся от лицемерья, Косится на бочонок вождь. Скорей подбросить кольца, трубки — За мех, и золото, и яд; И с чистой совестью, на шлюпке, Вернуться на родной фрегат! Июнь 1913 Песенка У меня не много денег, В кабаках меня не любят, А служанки вяжут веник И сердито щепки рубят. Я запачкал руки в саже, На моих ресницах копоть, Создаю свои миражи И мешаю всем работать. Голубые судомойки, Добродетельная челядь, И на самой жесткой койке Ваша честность рай вам стелет. Тяжела с бельем корзина, И мясник острит так плотски. Тем краснее льются вина До утра в хрусталь господский! 1913 Летние стансы В аллее колокольчик медный, Французский говор, нежный взгляд — И за решеткой заповедной Пустеет понемногу сад. Что делать в городе в июне? Не зажигают фонарей; На яхте, на чухонской шхуне Уехать хочется скорей! Нева — как вздувшаяся вена До утренних румяных роз. Везя всклокоченное сено, Плетется на асфальте воз. А там рабочая землянка, Трещит и варится смола; Ломовика судьба-цыганка Обратно в степи привела... И с бесконечной челобитной О справедливости людской Чернеет на скамье гранитной Самоубийца молодой. <Июнь?> 1913 Американ бар Еще девиц не видно в баре, Лакей невежлив и угрюм; И в крепкой чудится сигаре Американца едкий ум. Сияет стойка красным лаком, И дразнит сода-виски форт: Кто незнаком с буфетным знаком И в ярлыках не слишком тверд? Бананов груда золотая На всякий случай подана, И продавщица восковая Невозмутима, как луна. Сначала нам слегка взгрустнется, Мы спросим кофе с кюрассо. В пол-оборота обернется Фортуны нашей колесо! Потом, беседуя негромко, Я на вращающийся стул Влезаю в шляпе и, соломкой Мешая лед, внимаю гул... Хозяйский глаз желтей червонца Мечтателей не оскорбит... Мы недовольны светом солнца, Теченьем меренных орбит! <Не позднее июня> 1913 Египтянин (Надпись на камне 18-19 династии) Я избежал суровой пени И почестей достиг; От радости мои колени Дрожали, как тростник. И прямо в полы балахона, Большие, как луна, На двор с высокого балкона Бросали ордена. То, что я сделал, превосходно — И это сделал я! И место новое доходно И прочно для житья. И, предвкушая счастья глянец, Я танцевал не зря Изящный и отличный танец В присутствии царя. По воздуху летает птица. Бедняк идет пешком. Вельможе ехать не годится Дрянным сухим путем. И, захватив с собой подарки И с орденами тюк, Как подобает мне, на барке Я поплыву на юг. 1913 Египтянин Я выстроил себе благополучья дом, Он весь из дерева, и ни куска гранита, И царская его осматривала свита, В нем виноградники, цветник и водоем. Чтоб воздух проникал в удобное жилье, Я вынул три стены в преддверьи легкой клети, И безошибочно я выбрал пальмы эти Краеугольными — прямые, как копье. Кто может описать сановника доход! Бессмертны высокопоставленные лица! (Где управляющий? Готова ли гробница?) В хозяйстве письменный я слушаю отчет. Тяжелым жерновом мучнистое зерно Приказано смолоть служанке низкорослой, Священникам налог исправно будет послан, Составлен протокол на хлеб и полотно. В столовой на полу пес, растянувшись, лег, И кресло прочное стоит на львиных лапах. Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах — Загробных радостей вещественный залог. 1913 (1914?) x x x Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют,— Гигантские шаги, с которых петли сняты,— В туманной памяти виденья оживут. И лихорадочный больной, тоской распятый, Худыми пальцами свивая тонкий жгут, Сжимает свой платок, как талисман крылатый, И с отвращением глядит на круг минут... То было в сентябре, вертелись флюгера, И ставни хлопали,— но буйная игра Гигантов и детей пророческой казалась, И тело нежное то плавно подымалось, То грузно падало: средь пестрого двора Живая карусель, без музыки, вращалась! Апрель 1912 Спорт Румяный шкипер бросил мяч тяжелый, И черни он понравился вполне. Потомки толстокожего футбола — Крокет на льду и поло на коне. Средь юношей теперь — по старине Цветет прыжок и выпад дискобола, Когда сойдутся в легком полотне, Оксфорд и Кэмбридж — две приречных школы. Но только тот действительно спортсмэн — Кто разорвал печальной жизни плен: Он знает мир, где дышит радость, пенясь... И детского крокета молотки, И северные наши городки, И дар богов — великолепный теннис! 1913 — 1914 Футбол Телохранитель был отравлен. В неравной битве изнемог, Обезображен, обесславлен, Футбола толстокожий бог. И с легкостью тяжеловеса Удары отбивал боксер: О, беззащитная завеса, Неохраняемый шатер! Должно быть, так толпа сгрудилась, Когда, мучительно жива, Не допив кубка, покатилась К ногам тупая голова. Неиз®яснимо лицемерно Не так ли кончиком ноги Над теплым трупом Олоферна Юдифь глумилась... 1913 Второй футбол Рассеян утренник тяжелый, На босу ногу день пришел; А на дворе военной школы Играют мальчики в футбол. Чуть-чуть неловки, мешковаты — Как подобает в их лета,— Кто мяч толкает угловатый, Кто охраняет ворота... Любовь, охотничьи попойки — Все в будущем, а ныне — скорбь И вскакивать на жесткой койке, Чуть свет, под барабанов дробь! Увы: ни музыки, ни славы! Так от зари и до зари, В силках науки и забавы Томятся дети-дикари. Осенней путаницы сито. Деревья мокрые в золе. Мундир обрызган. Грудь открыта. Околыш красный на земле. 1913 Автопортрет В поднятьи головы крылатый Намек — но мешковат сюртук; В закрытьи глаз, в покое рук — Тайник движенья непочатый. Так вот кому летать и петь И слова пламенная ковкость,— Чтоб прирожденную неловкость Врожденным ритмом одолеть! 1914 <1913?> x x x Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида. Иду змеиною тропой, И в сердце темная обида. Но этот час уж недалек: Я отряхну мои печали, Как мальчик вечером песок Вытряхивает из сандалий. 1914 x x x Развеселился, наконец, Изведал духа совершенство, Уверовал в свое блаженство И успокоился, как царь, Почуяв славу за плечами — Когда первосвященник в храме И голубь залетел в алтарь. 1912 (1913?) x x x Когда держался Рим в союзе с естеством, Носились образы его гражданской мощи В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, На форуме полей и в колоннаде рощи. А ныне человек — ни раб, ни властелин, Не опьянен собой — а только отуманен; Невольно думаешь: всемирный гражданин! А хочется сказать — всемирный горожанин! 1914 Перед войной Ни триумфа, ни войны! О, железные, доколе Безопасный Капитолий Мы хранить осуждены? Или, римские перуны — Гнев народа! — обманув, Отдыхает острый клюв Той ораторской трибуны? Или возит кирпичи Солнца дряхлая повозка И в руках у недоноска Рима ржавые ключи? <Август-сентябрь> 1914 Немецкая каска Немецкая каска, священный трофей, Лежит на камине в гостиной твоей. Дотронься,— она, как игрушка, легка; Пронизана воздухом медь шишака. В Познани и Польше не всем воевать — Своими глазами врага увидать: И, слушая ядер губительный хор, Сорвать с неприятеля гордый убор! Нам только взглянуть на блестящую медь И вспомнить о тех, кто готов умереть! <Сентябрь-октябрь> 1914 Polacy! Поляки! Я не вижу смысла В безумном подвиге стрелков: Иль ворон заклюет орлов? Иль потечет обратно Висла? Или снега не будут больше Зимою покрывать ковыль? Или о Габсбургов костыль Пристало опираться Польше? А ты, славянская комета, В своем блужданьи вековом, Рассыпалась чужим огнем, Сообщница чужого света! <Октябрь> 1914 * Поляки! (польск.) Реймс и Кельн ...Но в старом Кельне тоже есть собор, Неконченный и все-таки прекрасный, И хоть один священник беспристрастный, И в дивной целости стрельчатый бор. Он потрясен чудовищным набатом, И в грозный час, когда густеет мгла, Немецкие поют колокола: — Что сотворили вы над реймским братом? Сентябрь 1914 x x x В белом раю лежит богатырь: Пахарь войны, пожилой мужик. В серых глазах мировая ширь: Великорусский державный лик, Только святые умеют так В благоуханном гробу лежать: Выпростав руки, блаженства в знак, Славу свою и покой вкушать. Разве Россия не белый рай И не веселые наши сны? Радуйся, ратник, не умирай: Внуки и правнуки спасены! Декабрь 1914 Аббат Переменилось все земное, И лишь не сбросила земля Сутану римского покроя И ваше золото, поля. И, самый скромный современник, Как жаворонок, Жамм поет,— Ведь католический священник Ему советы подает! Священник слышит пенье птичье И всякую живую весть. Питает все его величье Сияющей тонзуры честь. Свет дивный от нее исходит, Когда он вечером идет Иль по утрам на рынке бродит И милостыню подает. Я поклонился, он ответил Кивком учтивым головы, И, говоря со мной, заметил: "Католиком умрете вы!" А в толщь унынья и безделья Какой врезается алмаз, Когда мы вспомним новоселье, Что в Риме ожидает нас! Там каноническое счастье, Как солнце, стало на зенит, И никакое самовластье Ему сиять не запретит. О, жаворонок, гибкий пленник, Кто лучше песнь твою поймет, Чем католический священник В июле, в урожайный год! 1915 (1914?) x x x У моря ропот старческой кифары... Еще жива несправедливость Рима, И воют псы, и бедные татары В глухой деревне каменного Крыма. О, Цезарь, Цезарь, слышишь ли блеянье Овечьих стад и смутных волн движенье? Что понапрасну льешь свое сиянье, Луна,— без Рима жалкое явленье? Не та, что ночью смотрит в Капитолий И озаряет лес столпов холодных, А деревенская луна, не боле, Луна,— возлюбленная псов голодных. Октябрь 1915 x x x Вот дароносица, как солнце золотое, Повисла в воздухе — великолепный миг. Здесь должен прозвучать лишь греческий язык: Взят в руки целый мир, как яблоко простое. Богослужения торжественный зенит, Свет в круглой храмине под куполом в июле, Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит. И Евхаристия, как вечный полдень, длится — Все причащаются, играют и поют, И на виду у всех божественный сосуд Неисчерпаемым веселием струится. 1915 x x x — Я потеряла нежную камею, Не знаю где, на берегу Невы. Я римлянку прелестную жалею,— Чуть не в слезах мне говорили вы. Но для чего, прекрасная грузинка, Тревожить прах божественных гробниц? Еще одна пушистая снежинка Растаяла на веере ресниц. И кроткую вы наклонили шею. Камеи нет — нет римлянки, увы. Я Тинотину смуглую жалею — Девичий Рим на берегу Невы. Осень 1916 Мадригал Кн. Андрониковой Дочь Андроника Комнена, Византийской славы дочь! Помоги мне в эту ночь Солнце выручить из плена, Помоги мне пышность тлена Стройной песнью превозмочь, Дочь Андроника Комнена, Византийской славы дочь! 1916 x x x О, этот воздух, смутой пьяный, На черной площади Кремля. Качают шаткий "мир" смутьяны, Тревожно пахнут тополя. Соборов восковые лики, Колоколов дремучий лес, Как бы разбойник без®языкий В стропилах каменных исчез. А в запечатанных соборах, Где и прохладно и темно, Как в нежных глиняных амфорах, Играет русское вино. Успенский, дивно округленный, Весь удивленье райских дуг, И Благовещенский, зеленый, И, мнится, заворкует вдруг. Архангельский и Воскресенья Просвечивают, как ладонь,— Повсюду скрытое горенье, В кувшинах спрятанный огонь... Апрель 1916 x x x Когда октябрьский нам готовил временщик Ярмо насилия и злобы И ощетинился убийца-броневик, И пулеметчик низколобый,— — Керенского распять! — потребовал солдат, И злая чернь рукоплескала: Нам сердце на штыки позволил взять Пилат, И сердце биться перестало! И укоризненно мелькает эта тень, Где зданий красная подкова; Как будто слышу я в октябрьский тусклый день: — Вязать его, щенка Петрова! Среди гражданских бурь и яростных личин, Тончайшим гневом пламенея, Ты шел бестрепетно, свободный гражданин, Куда вела тебя Психея. И если для других восторженный народ Венки свивает золотые,— Благословить тебя в далекий ад сойдет Стопами легкими Россия. Ноябрь 1917 x x x Кто знает, может быть, не хватит мне свечи И среди бела дня останусь я в ночи, И, зернами дыша рассыпанного мака, На голову мою надену митру мрака,— Как поздний патриарх в разрушенной Москве, Неосвященный мир неся на голове, Чреватый слепотой и муками раздора, Как Тихон — ставленник последнего собора! Ноябрь 1917 x x x Все чуждо нам в столице непотребной: Ее сухая черствая земля, И буйный торг на Сухаревке хлебной, И страшный вид разбойного Кремля. Она, дремучая, всем миром правит. Мильонами скрипучих арб она Качнулась в путь — и полвселенной давит Ее базаров бабья ширина. Ее церквей благоуханных соты — Как дикий мед, заброшенный в леса, И птичьих стай густые перелеты Угрюмые волнуют небеса. Она в торговле хитрая лисица, А перед князем — жалкая раба. Удельной речки мутная водица Течет, как встарь, в сухие желоба. <Май — июнь> 1918 Телефон На этом диком страшном свете Ты, друг полночных похорон, В высоком строгом кабинете Самоубийцы — телефон! Асфальта черные озера Изрыты яростью копыт, И скоро будет солнце — скоро Безумный петел прокричит. А там дубовая Валгалла И старый пиршественный сон: Судьба велела, ночь решала, Когда проснулся телефон. Весь воздух выпили тяжелые портьеры, На театральной площади темно. Звонок — и закружились сферы: Самоубийство решено. Куда бежать от жизни гулкой, От этой каменной уйти? Молчи, проклятая шкатулка! На дне морском цветет: прости! И только голос, голос-птица Летит на пиршественный сон. Ты — избавленье и зарница Самоубийства — телефон! Июнь 1918 x x x Где ночь бросает якоря В глухих созвездьях Зодиака, Сухие листья октября, Глухие вскормленники мрака, Куда летите вы? Зачем От древа жизни вы отпали? Вам чужд и странен Вифлеем, И яслей вы не увидали. Для вас потомства нет — увы! Бесполая владеет вами злоба, Бездетными сойдете вы В свои повапленные1 гробы, И на пороге тишины, Среди беспамятства природы, Не вам, не вам обречены, А звездам вечные народы. <Осень 1920 (1917?)> 1 Так в обоих источниках. — С. В. Актер и рабочий Здесь, на твердой площадке яхт-клуба, Где высокая мачта и спасательный круг, У южного моря, под сенью юга Деревянный пахучий строился сруб! Это игра воздвигает здесь стены! Разве работать — не значит играть? По свежим доскам широкой сцены Какая радость впервые шагать! Актер — корабельщик на палубе мира! И дом актера стоит на волнах! Никогда, никогда не боялась лира Тяжелого молота в братских руках! Что сказал художник, сказал и работник: — Воистину, правда у нас одна! Единым духом жив и плотник, И поэт, вкусивший святого вина! А вам спасибо! И дни, и ночи Мы строим вместе — и наш дом готов! Под маской суровости скрывает рабочий Высокую нежность грядущих веков! Веселые стружки пахнут морем, Корабль оснащен — в добрый путь! Плывите же вместе к грядущим зорям, Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть! Лето 1920 А небо будущим беременно... Опять войны разноголосица На древних плоскогорьях мира, И лопастью пропеллер лоснится, Как кость точеная тапира. Крыла и смерти уравнение,— С алгебраических пирушек Слетев, он помнит измерение Других эбеновых игрушек, Врагиню ночь, рассадник вражеский Существ коротких ластоногих, И молодую силу тяжести: Так начиналась власть немногих... Итак, готовьтесь жить во времени, Где нет ни волка, ни тапира, А небо будущим беременно — Пшеницей сытого эфира. А то сегодня победители Кладбища лета обходили, Ломали крылья стрекозиные И молоточками казнили. Давайте слушать грома проповедь, Как внуки Себастьяна Баха, И на востоке и на западе Органные поставим крылья! Давайте бросим бури яблоко На стол пирующим землянам И на стеклянном блюде облако Поставим яств посередине. Давайте все покроем заново Камчатной скатертью пространства, Переговариваясь, радуясь, Друг другу подавая брашна. На круговом на мирном судьбище Зарею кровь оледенится. В беременном глубоком будущем Жужжит большая медуница. А вам, в безвременьи летающим Под хлыст войны за власть немногих,— Хотя бы честь млекопитающих, Хотя бы совесть ластоногих, И тем печальнее, тем горше нам, Что люди-птицы хуже зверя И что стервятникам и коршунам Мы поневоле больше верим. Как шапка холода альпийского, Из года в год, в жару и лето, На лбу высоком человечества Войны холодные ладони. А ты, глубокое и сытое, Забременевшее лазурью, Как чешуя многоочитое, И альфа и омега бури; Тебе — чужое и безбровое, Из поколенья в поколение,— Всегда высокое и новое Передается удивление. 1923 Христиан Клейст * Вариант в СС2. Есть между нами похвала без лести, И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести У стихотворца Христиана Клейста. Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гете не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И княжества топталися на месте. Война — как плющ в беседке шоколадной. И далека пока еще от Рейна Косматая казацкая папаха. И прямо со страницы альманаха Он в бой сошел и умер так же складно, Как пел рябину с кружкой мозельвейна. 8 августа 1932 x x x Мне кажется, мы говорить должны О будущем советской старины, Что ленинское-сталинское слово — Воздушно-океанская подкова, И лучше бросить тысячу поэзий, Чем захлебнуться в родовом железе, И пращуры нам больше не страшны: Они у нас в крови растворены. Апрель — май 1935 x x x Мир начинался страшен и велик: Зеленой ночью папоротник черный, Пластами боли поднят большевик — Единый, продолжающий, бесспорный, Упорствующий, дышащий в стене. Привет тебе, скрепитель добровольный Трудящихся, твой каменноугольный Могучий мозг, гори, гори стране! Апрель — май 1935 x x x Да, я лежу в земле, губами шевеля, И то, что я скажу, заучит каждый школьник: На Красной площади всего круглей земля И скат ее твердеет добровольный. На Красной площади земля всего круглей, И скат ее нечаянно раздольный, Откидываясь вниз до рисовых полей,— Покуда на земле последний жив невольник. Май 1935 Железо Идут года железными полками, И воздух полн железными шарами. Оно бесцветное — в воде железясь, И розовое, на подушке грезясь. Железная правда — живой на зависть, Железен пестик, и железна завязь. И железой поэзия в железе, Слезящаяся в родовом разрезе. 22 мая 1935 x x x Ты должен мной повелевать, А я обязан быть послушным. На честь, на имя наплевать, Я рос больным и стал тщедушным. Так пробуй выдуманный метод Напропалую, напрямик — Я — беспартийный большевик, Как все друзья, как недруг этот. Май (?) 1935 x x x Тянули жилы, жили-были, Не жили, не были нигде. Бетховен и Воронеж — или Один или другой — злодей. На базе мелких отношений Производили глухоту Семидесяти стульев тени На первомайском холоду. В театре публики лежало Не больше трех карандашей, И дирижер, стараясь мало, Казался чортом средь людей. <Апрель> — май 1935 x x x Мир должно в черном теле брать, Ему жестокий нужен брат — От семиюродных уродов Он не получит ясных всходов. Июнь 1935 x x x Я в сердце века — путь неясен, А время удаляет цель: И посоха усталый ясень, И меди нищенскую цвель. 14 декабря 1936 x x x А мастер пушечного цеха, Кузнечных памятников швец, Мне скажет — ничего, отец,— Уж мы сошьем тебе такое... Декабрь 1936 x x x Как женственное серебро горит, Что с окисью и примесью боролось, И тихая работа серебрит Железный плуг и песнотворца голос. Начало 1937 <Ода> Когда б я уголь взял для высшей похвалы — Для радости рисунка непреложной,— Я б воздух расчертил на хитрые углы И осторожно и тревожно. Чтоб настоящее в чертах отозвалось, В искусстве с дерзостью гранича, Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, Ста сорока народов чтя обычай. Я б поднял брови малый уголок И поднял вновь и разрешил иначе: Знать, Прометей раздул свой уголек,— Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу! Я б несколько гремучих линий взял, Все моложавое его тысячелетье, И мужество улыбкою связал И развязал в ненапряженном свете, И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, Какого не скажу, то выраженье, близясь К которому, к нему,— вдруг узнаешь отца И задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, Что эту кость и эту кисть развили: Он родился в горах и горечь знал тюрьмы. Хочу назвать его — не Сталин,— Джугашвили! Художник, береги и охраняй бойца: В рост окружи его сырым и синим бором Вниманья влажного. Не огорчить отца Недобрым образом иль мыслей недобором, Художник, помоги тому, кто весь с тобой, Кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой — ему народ родной — Народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца: Лес человечества за ним поет, густея, Само грядущее — дружина мудреца И слушает его все чаще, все смелее. Он свесился с трибуны, как с горы, В бугры голов. Должник сильнее иска, Могучие глаза решительно добры, Густая бровь кому-то светит близко, И я хотел бы стрелкой указать На твердость рта — отца речей упрямых, Лепное, сложное, крутое веко — знать, Работает из миллиона рамок. Весь — откровенность, весь — признанья медь, И зоркий слух, не терпящий сурдинки, На всех готовых жить и умереть Бегут, играя, хмурые морщинки. Сжимая уголек, в котором все сошлось, Рукою жадною одно лишь сходство клича, Рукою хищною — ловить лишь сходства ось — Я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь, не для себя учась. Я у него учусь — к себе не знать пощады, Несчастья скроют ли большого плана часть, Я разыщу его в случайностях их чада... Пусть недостоин я еще иметь друзей, Пусть не насыщен я и желчью и слезами, Он все мне чудится в шинели, в картузе, На чудной площади с счастливыми глазами. Глазами Сталина раздвинута гора И вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера — До солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца Рукопожатий в разговоре, Который начался и длится без конца На шестиклятвенном просторе. И каждое гумно и каждая копна Сильна, убориста, умна — добро живое — Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Ворочается счастье стержневое. И шестикратно я в сознаньи берегу, Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы, Его огромный путь — через тайгу И ленинский октябрь — до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. Правдивей правды нет, чем искренность бойца: Для чести и любви, для доблести и стали Есть имя славное для сжатых губ чтеца — Его мы слышали и мы его застали. Январь — март 1937 Чарли Чаплин Чарли Чаплин вышел из кино. Две подметки, заячья губа, Две гляделки, полные чернил И прекрасных удивленных сил. Чарли Чаплин — заячья губа, Две подметки — жалкая судьба. Как-то мы живем неладно все — чужие, чужие. Оловянный ужас на лице, Голова не держится совсем. Ходит сажа, вакса семенит, И тихонько Чаплин говорит: "Для чего я славен и любим и даже знаменит..." И ведет его шоссе большое к чужим, к чужим. Чарли Чаплин, нажимай педаль, Чаплин, кролик, пробивайся в роль. Чисти корольки, ролики надень, А твоя жена — слепая тень. И чудит, чудит чужая даль. Отчего у Чаплина тюльпан, Почему так ласкова толпа? Потому — что это ведь Москва. Чарли, Чарли,— надо рисковать. Ты совсем не вовремя раскис. Котелок твой — тот же океан, А Москва так близко, хоть влюбись В дорогую дорогу. Май(?) 1937 x x x С примесью ворона — голуби, Завороненные волосы. Здравствуй, моя нежнолобая, Дай мне сказать тебе с голоса, Как я люблю твои волосы Душные, черноголу'бые. В губы горячие вложено Все, чем Москва омоложена, Чем молодая расширена, Чем мировая встревожена, Грозная утихомирена. Тени лица восхитительны — Синие, черные, белые. И на груди — удивительны Эти две родинки смелые. В пальцах тепло не мгновенное, Сила лежит фортепьянная, Сила приказа желанная Биться за дело нетленное... Мчится, летит, с нами едучи, Сам ноготок зацелованный, Мчится, о будущем знаючи, Сам ноготок холодающий Славная вся, безусловная, Здравствуй, моя оживленная Ночь в рукавах и просторное Круглое горло упорное. Слава моя чернобровая, Бровью вяжи меня вязкою, К жизни и смерти готовая, Произносящая ласково Сталина имя громовое С клятвенной нежностью, с ласкою. Начало июня 1937 x x x Пароходик с петухами По' небу плывет, И подвода с битюгами Никуда нейдет. И звенит будильник сонный — Хочешь, повтори: — Полторы воздушных тонны, Тонны полторы... И, паяльных звуков море В перебои взяв, Москва слышит, Москва смотрит, Зорко смотрит в явь. Только на крапивах пыльных — Вот чего боюсь — Не изволил бы в напильник Шею выжать гусь. 3 июля 1937 Стансы Необходимо сердцу биться: Входить в поля, врастать в леса. Вот "Правды" первая страница, Вот с приговором полоса. Дорога к Сталину — не сказка, Но только — жизнь без укоризн: Футбол — для молодого баска, Мадрида пламенная жизнь. Москва повто'рится в Париже, Дозреют новые плоды, Но я скажу о том, что ближе, Нужнее хлеба и воды,— О том, как вырвалось однажды: — Я не отдам его! — и с ним, С тобой, дитя высокой жажды, И мы его обороним: Непобедимого, прямого, С могучим смехом в грозный час, Находкой выхода прямого Ошеломляющего нас. И ты прорвешься, может статься, Сквозь чащу прозвищ и имен И будешь сталинкою зваться У самых будущих времен... Но это ощущенье сдвига, Происходящего в веках, И эта сталинская книга В горячих солнечных руках — Да, мне понятно превосходство И сила женщины — ее Сознанье, нежность и сиротство К событьям рвутся — в бытие. Она и шутит величаво, И говорит, прощая боль, И голубая нитка славы В ее волос пробралась смоль. И материнская забота Ее понятна мне — о том, Чтоб ладилась моя работа И крепла — на борьбу с врагом, 4 — 5 июля 1937, СавЈлово x x x Музыка твоих шагов В тишине лесных снегов, И, как медленная тень, Ты сошла в морозный день. Глубока, как ночь, зима, Снег висит как бахрома. Ворон на своем суку Много видел на веку. А встающая волна Набегающего сна Вдохновенно разобьет Молодой и тонкий лед, Тонкий лед моей души — Созревающий в тиши. <1909?> x x x Необходимость или разум Повелевает на земле — Но человек чертит алмазом Как на податливом стекле: Оркестр торжественный настройте, Стихии верные рабы, Шумите листья, ветры пойте — Я не хочу моей судьбы. И необузданным пэанам Храм уступают мудрецы, Когда неистовым тимпаном Играют пьяные жрецы. И, как ее ни называйте И, для гаданий и волшбы, Ее лица ни покрывайте — Я не хочу моей судьбы. <Не позднее июня 1910> x x x Дождик ласковый, мелкий и тонкий, Осторожный, колючий, слепой, Капли строгие скупы и звонки, И отточен их звук тишиной. То — так счастливы счастием скромным, Что упасть на стекло удалось; То, как будто подхвачены темным Ветром, струи уносятся вкось. Тайный ропот, мольба о прощеньи: Я люблю непонятный язык! И сольются в одном ощущеньи Вся жестокость, вся кротость на миг. В цепких лапах у царственной скуки Сердце сжалось, как маленький мяч: Полон музыки, Музы и муки Жизни тающей сладостный плач! 22 августа 1911 Из Стефана Малларме (перевод с французского) La chair est triste, he'las... Плоть опечалена, и книги надоели... Бежать... Я чувствую, как птицы опьянели От новизны небес и вспененной воды. Нет — ни в глазах моих старинные сады Не остановят сердца, плящущего, доле; Ни с лампою в пустынном ореоле На неисписанных и девственных листах; Ни молодая мать с ребенком на руках... x x x На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь, Гром, ударь в тесины новые, Крупный град, по стеклам двинь,— грянь и двинь, А в Москве ты, чернобровая, Выше голову закинь. Чародей мешал тайком с молоком Розы черные, лиловые И жемчужным порошком и пушком Вызвал щеки холодовые, Вызвал губы шепотком... Как досталась — развяжи, развяжи — Красота такая галочья От индейского раджи, от раджи Алексею, что ль, Михалычу,— Волга, вызнай и скажи. Против друга — за грехи, за грехи — Берега стоят неровные, И летают по верхам, по верхам Ястреба тяжелокровные — За коньковых изб верхи... Ах, я видеть не могу, не могу Берега серо-зеленые: Словно ходят по лугу, по лугу Косари умалишенные, Косят ливень луг в дугу. 4 июля 1937 Стихи для детей Примус <1> Чтобы вылечить и вымыть Старый примус золотой, У него головку снимут И нальют его водой. Медник, доктор примусиный, Примус вылечит больной: Кормит свежим керосином, Чистит тонкою иглой. <2> — Очень люблю я белье, С белой рубашкой дружу, Как погляжу на нее — Глажу, утюжу, скольжу. Если б вы знали, как мне Больно стоять на огне! <3> — Мне, сырому, неученому, Простоквашей стать легко,— Говорило кипяченому Сырое молоко. А кипяченое Отвечает нежненько: — Я совсем не неженка, У меня есть пенка! <4> — В самоваре, и в стакане, И в кувшине, и в графине Вся вода из крана. Не разбей стакана. — А водопровод Где воду берет? <5> Курицы-красавицы пришли к спесивым павам: — Дайте нам хоть перышко, на радостях: кудах! — Вот еще! Куда вы там? Подумайте: куда вам? Мы вам не товарищи: подумаешь! кудах! <6> Сахарная голова Ни жива ни мертва — Заварили свежий чай: К нему сахар подавай! <7> Плачет телефон в квартире — Две минуты, три, четыре. Замолчал и очень зол: Ах, никто не подошел. — Значит, я совсем не нужен, Я обижен, я простужен: Телефоны-старики — Те поймут мои звонки! <8> — Если хочешь, тронь — Чуть тепла ладонь: Я электричество — холодный огонь. Тонок уголек, Волоском завит: Лампочка стеклянная не греет, а горит. <9> Бушевала синица: В море негде напиться — И большая волна, И вода солона; А вода не простая, А всегда голубая... Как-нибудь обойдусь — Лучше дома напьюсь! <10> Принесли дрова на кухню, Как вязанка на пол бухнет, Как рассыплется она — И береза и сосна,— Чтобы жарко было в кухне, Чтоб плита была красна. <11> Это мальчик-рисовальщик, Покраснел он до ушей, Потому что не умеет Он чинить карандашей. Искрошились. Еле-еле заострились. Похудели. И взмолилися они: — Отпусти нас, не чини! <12> Рассыпаются горохом Телефонные звонки, Но на кухне слышат плохо Утюги и котелки. И кастрюли глуховаты — Но они не виноваты: Виноват открытый кран — Он шумит, как барабан. <13> Что ты прячешься, фотограф. Что завесился платком? Вылезай, снимай скорее, Будешь прятаться потом. Только страусы в пустыне Прячут голову в крыло. Эй, фотограф! Неприлично Спать, когда совсем светло! <14> Покупали скрипачи На базаре калачи, И достались в перебранке Трубачам одни баранки. <1924> Два трамвая Клик и Трам Жили в парке два трамвая: Клик и Трам. Выходили они вместе По утрам. Улица-красавица, всем трамваям мать, Любит электричеством весело моргать. Улица-красавица, всем трамваям мать, Выслала метельщиков рельсы подметать. От стука и звона у каждого стыка На рельсах болела площадка у Клика. Под вечер слипались его фонари: Забыл он свой номер — не пятый, не третий... Смеются над Кликом извозчик и дети: — Вот сонный трамвай, посмотри! — Скажи мне, кондуктор, скажи мне, вожатый, Где брат мой двоюродный Трам? Его я всегда узнаю по глазам, По красной площадке и спинке горбатой. Начиналась улица у пяти углов, А кончалась улица у больших садов. Вся она истоптана крепко лошадьми, Вся она исхожена дочерна людьми. Рельсы серебристые выслала вперед. Клика долго не было: что он не идет? Кто там смотрит фонарями в темноту? Это Клик остановился на мосту, И слезятся разноцветные огни: — Эй, вожатый, я устал, домой гони! А Трам швырк-шварк — Рассыпает фейерверк; А Трам не хочет в парк, Громыхает громче всех. На вокзальной башне светят Круглолицые часы, Ходят стрелки по тарелке, Словно черные усы. Здесь трамваи словно гуси Поворачиваются. Трам с товарищами вместе Околачивается. — Вот летит автомобиль-грузовик — Мне не страшно. Я трамвай. Я привык. Но скажите, где мой брат, где мой Клик? — Мы не знаем ничего, Не видали мы его. — Я спрошу у лошадей, лошадей, Проходил ли здесь трамвай-ротозей, Сразу видно — молодой, всех глупей. — Мы не знаем ничего, Не видали мы его. — Ты скажи, семиэтажный Каменный глазастый дом, Всеми окнами ты видишь На три улицы кругом, Не слыхал ли ты о Клике, О трамвае молодом? Дом ответил очень зло: — Много здесь таких прошло. — Вы, друзья-автомобили, Очень вежливый народ И всегда-всегда трамваи Пропускаете вперед, Расскажите мне о Клике, О трамвае-горемыке, О двоюродном моем С бледно-розовым огнем. — Видели, видели и не обидели. Стоит на площади — и всех глупей: Один глаз розовый, другой темней. — Возьми мою руку, вожатый, возьми, Поедем к нему поскорее; С чужими он там говорит лошадьми, Моложе он всех и глупее. Поедем к нему и найдем его там. И Клика находит на площади Трам. И сказал трамвай трамваю: — По тебе я, Клик, скучаю, Я услышать очень рад, Как звонки твои звенят. Где же розовый твой глаз? Он ослеп. Я возьму тебя сейчас на прицеп: Ты моложе — так ступай на прицеп! <1924—1925> Шары <1925> 1 Следующие 8 стихов входят в цикл "Шары". — С. В. Шары Дутые-надутые шары-пустомели Разноцветным облаком на ниточке висели, Баловали-плавали, друг друга толкали, Своего меньшого брата затирали. — Беда мне, зеленому, от шара-буяна, От страшного красного шара-голована. Я шар-недоумок, я шар-несмышленыш, Приемыш зеленый, глупый найденыш. — А нитка моя Тоньше паутинки, И на коже у меня Ни одной морщинки. Увидела шар Шарманка-хрипучка: — Пойдем на бульвар За белою тучкой: И мне веселей, И вам будет лучше. На вербе1 черно От разной забавы. Гуляют шары — Надутые павы. На всех продавцов Не хватит копеек: Пять тысяч скворцов, Пятьсот канареек. Идет голован Рядами, рядами. Ныряет буян Ларями, ларями. — Эх, голуби-шары На белой нитке, Распродам я вас, шары, Буду не в убытке! Говорят шары лиловые: — Мы не пряники медовые, Мы на ниточке дрожим, Захотим — и улетим. А мальчик пошел, Свистульку купил, Он пряники ест, Другим раздает. Пришел, поглядел. Приманка какая: На нитке дрожит Сварливая стая. У него у самого Голова большая! Топорщатся, пыжатся шары наливные — Лиловые, красные и голубые: — Возьми нас, пожалуйста, если не жалко, Мы ходим не попросту, а вперевалку. Вот плавает шар С огнем горделивым, Вот балует шар С павлиньим отливом, А вот найденыш, Зеленый несмышленыш! — Снимайте зеленый, Давайте мне с ниткой. Чего тебе, глупому, Ползать улиткой? Лети на здоровье С белою ниткой! На вербе1 черно От разной забавы. Гуляют шары, Надутые павы. Идет голован Рядами, рядами, Ныряет буян Ларями, ларями. 1 В источнике СС2 "Верба" с заглавной буквы. — С. В. Чистильщик Подойди ко мне поближе, Крепче ногу ставь сюда, У тебя ботинок рыжий, Не годится никуда. Я его почищу кремом, Черной бархаткой натру, Чтобы желтым стал совсем он, Словно солнце поутру. * В СС2 датировка: 1926 Автомобилище — Мне, автомобилищу, чего бы не забыть еще? Вычистили, вымыли, бензином напоили. Хочется мешки возить. Хочется пыхтеть еще. Шины мои толстые — я слон автомобилий. Что-то мне не терпится — Накопилась силища, Накопилась силища — Я автомобилище. Ну-ка покатаю я охапку пионеров! * В СС2 датировка: 1926 Полотеры Полотер руками машет, Будто он вприсядку пляшет. Говорит, что он пришел Натереть мастикой пол. Будет шаркать, будет прыгать, Лить мастику, мебель двигать. И всегда плясать должны Полотеры-шаркуны. Калоша Для резиновой калоши Настоящая беда, Если день — сухой, хороший, Если высохла вода. Ей всего на свете хуже В чистой комнате стоять: То ли дело шлепать в луже, Через улицу шагать! Рояль Мы сегодня увидали Городок внутри рояля. Целый город костяной, Молотки стоят горой. Блещут струны жаром солнца, Всюду мягкие суконца, Что ни улица — струна В этом городе видна. Кооператив В нашем кооперативе Яблоки всего красивей: Что ни яблоко — налив, Очень вкусный чернослив, Кадки с белою сметаной, Мед прозрачный и густой, И привозят утром рано С молоком бидон большой. Муха — Ты куда попала, муха? — В молоко, в молоко. — Хорошо тебе, старуха? — Нелегко, нелегко. — Ты бы вылезла немножко. — Не могу, не могу. — Я тебе столовой ложкой Помогу, помогу. — Лучше ты меня, бедняжку, Пожалей, пожалей, Молоко в другую чашку Перелей, перелей. Кухня Гудит и пляшет розовый Сухой огонь березовый На кухне! На кухне! Пекутся утром солнечным На масле на подсолнечном Оладьи! Оладьи! Горят огни янтарные, Сияют, как пожарные, Кастрюли! Кастрюли! Шумовки и кофейники, И терки, и сотейники — На полках! На полках! И варится стирка В котле-великане, Как белые рыбы В воде-океане: Топорщится скатерть Большим осетром, Плывет белорыбицей, Вздулась шаром. А куда поставить студень? На окно! На окно! На большом на белом блюде — И кисель с ним заодно. С подоконника обидно Воробьям, воробьям: — И кисель, и студень видно — Да не нам! Да не нам! Хлебные, столовые, гибкие, стальные, Все ножи зубчатые, все ножи кривые, Нож не булавка: Нужна ему правка! И точильный камень льется Журчеем. Нож и ластится и вьется Червяком. — Вы ножи мои, ножи! Серебристые ужи! У точильщика, у Клима, Замечательный нажим, И от каждого нажима Нож виляет, как налим. Трудно с кухонным ножом, С непослушным косарем; А с мизинцем перочинным Мы управимся потом! — Вы ножи мои, ножи! Серебристые ужи! У Тимофеевны Руки проворные — Зерна кофейные Черные-черные: Лезут, толкаются В узкое горло И пробираются В темное жерло. Тонко намолото каждое зернышко, Падает в ящик на темное донышко! На столе лежат баранки, Самовар уже кипит. Черный чай в сухой жестянке Словно гвоздики звенит: — Приходите чаевать Поскорее, гости, И душистого опять Чаю в чайник бросьте! Мы, чаинки-шелестинки, Словно гвоздики звеним. Хватит нас на сто заварок, На четыреста приварок: Быть сухими не хотим! Весело на противне Масло зашипело — То-то поработает Сливочное, белое. Все желтки яичные Опрокинем сразу, Сделаем яичницу На четыре глаза. Крупно ходит маятник — Раз-два-три-четыре. И к часам подвешены Золотые гири. Чтобы маятник с бородкой Бегал крупною походкой, Нужно гирю подтянуть — ВОТ ТАК — НЕ ЗАБУДЬ! <1925—1926> Из книги "Трамваи" <1925—1926?> * В цикл входят следующие 6 стихов. — С. В. Мальчик в трамвае Однажды утром сел в трамвай Первоступенник-мальчик. Он хорошо умел считать До десяти и дальше. И вынул настоящий Он гривенник блестящий. Кондукторши, кондуктора, Профессора и доктора Решают все задачу, Как мальчику дать сдачу. А мальчик сам, А мальчик всем Сказал, что десять минус семь Всегда выходит три. И все сказали: повтори! Трамвай поехал дальше, А в нем поехал мальчик. Буквы — Я писать умею: отчего же Говорят, что буквы непохожи, Что не буквы у меня — кривули? С длинными хвостами загогули? Будто "А" мое как головастик, Что у "Б" какой-то лишний хлястик: Трудно с вами, буквы-негритята, Длинноногие мои утята! Яйцо Курицу яйцо учило: Ты меня не так снесла, Слишком криво положила, Слишком мало берегла: Недогрела и ушла,— Как тебе не стыдно было? Портниха Утомилась портниха — Работает тихо. Потеряла иглу — Не найти на полу. А иголки все у елки, Все иголки у ежа! Нагибается, ищет, Только песенку свищет, Потеряла иглу — Не найти на полу. — Для чего же я челку Разноцветного шелку Берегла, берегла, Раз пропала игла! Все в трамвае Красноглазой сонной стаей Едут вечером трамваи, С ними мальчик едет тот, Что запомнил твердо счет; И портниха: с ней иголка, У нее в руках кошелка; Мальчик с баночкой чернил — Перья новые купил; Едет чистильщик с скамейкой, Полотер с мастикой клейкой; Едет муха налегке, Выкупавшись в молоке; С ними едут и другие, Незнакомые, чужие. Лишь настройщик опоздал: На рояле1 он играл. 1 "На рояли" в СС2. — С. В. Сонный трамвай У каждого трамвая Две пары глаз-огней И впереди площадка, Нельзя стоять на ней. Он завтракает вилкой На улицах больших. Закусывает искрой Из проволок прямых. Я сонный, красноглазый, Как кролик молодой, Я спать хочу, вожатый: Веди меня домой. Муравьи Муравьев не нужно трогать: Третий день в глуши лесов Все идут, пройти не могут Десять тысяч муравьев. Как носильщик настоящий С сундуком семьи своей, Самый черный и блестящий, Самый сильный — муравей! Настоящие вокзалы — Муравейники в лесу: В коридоры, двери, залы Муравьи багаж несут! Самый сильный, самый стойкий, Муравей пришел уже К замечательной постройке В сорок восемь этажей. 1924

Примечания

КИ = [Контрольный источник] Мандельштам О., Сочинения в 2 тт., т.1: Стихотворения, переводы, "Художественная литература", Москва, 1990.

(источники — Осип Мандельштам. «Сочинения в 2-х тт.»,
М., «Художественная литература», 1990 г.,
Осип Мандельштам. «Собрание сочинений в 4-х тт.», М., 1993 г.,
при подготовке был использован текст с сайта «Библиотека на Bigmir.net»,
OCR&Spellcheck: Сергей Виницкий.)