А. Саакянц

«ПИСЬМА ПОЭТА»

Сколько писем написала в своей жизни Марина Цветаева? Точно сказать, конечно, невозможно. Что свыше тысячи — несомненно, хотя число включенных в данное собрание сочинений до тысячи не дотягивает: некоторые письма хранятся в закрытом до начала следующего века цветаевском архиве, что-то еще не обнаружено, многое пропало — письма к Борису Пастернаку (подавляющее большинство), Сергею Волконскому, Марку Слониму, Анастасии Цветаевой — и не только к ним. Частично письма, например к Пастернаку, — говорила Ариадна Эфрон, — можно восстановить по их черновым наброскам в рабочих тетрадях поэта, путем тщательного расшифровывания цветаевской «скорописи». Это — задача будущего.

Письма Марины Цветаевой — не что иное, как продолжение ее прозаических произведений, со всеми их особенностями и свойствами. И относилась Марина Ивановна к своим письмам, как к прозе. Наиболее важные обычно заносила сначала в черновую тетрадь, в виде дневниковых записей, а дальнейшую судьбу этих записей уже диктовали обстоятельства: одни использовались в очерках (как, например, диалог с Антокольским о женщинах и мужчинах, много лет спустя перекочевавший в «Повесть о Сонечке»), другие становились содержанием писем.

Ничто так не характеризует Цветаеву — человека, как ее письма. Даже если на одну чашу весов положить всю ее поэзию и прозу, а на другую — только письма, — вторая чаша, по-моему, перевесит. Быт и бытие поэта, в своем неизбывном противостоянии, — вот, пожалуй, то, что составляет суть цветаевских писем; в одних быт «торжествует», отнимает время у творчества, в других — уходит прочь, уступая место Лирике... Потребность писать — что это, как не великая «графомания» великих «одержимых»! «Пишите, пишите больше!» — заклинала Цветаева, когда ей было двадцать лет. А в шестнадцать — убеждала своего корреспондента П. Юркевича: «Вы вчера меня спросили, о чем писать мне. Пишите обо всем, что придет в голову. Право, только такие письма и можно ценить. Впрочем, если неохота писать откровенно — лучше не пишите».

В письмах к тому же адресату юная Цветаева неуклюже «выясняет отношения», копается в себе, пытается исправить возникшую, как ей кажется, неловкость при общении. Так будет всегда: и в письмах к Е. Ланну (1921 г.), и к Е. Тагеру (1940 г.), и во многих-многих других. Эти «выяснения отношений» отпугивали некоторых, особенно мужчин. Цветаева, будучи истинным Достоевским в поэзии по силе психологизма, тем не менее так никогда и не поняла простой истины: всякая безмерность отталкивает или, во всяком случае, настораживает. Женское начало было в ней столь сильно, что как бы переходило в свою противоположность: она становилась по-мужски агрессивной.

Быть может, самым ярким примером сказанного служат два письма к К. Родзевичу. Первое — изумительное «стихотворение в прозе», не письмо — «Песнь Песней» по страстности и красоте (как, впрочем, и многие цветаевские письма). Женщина пишет возлюбленному, и минувшее свидание оживает в поэтическом слове. А следом, на другой день, она ему же — посылает рассуждения о литературе, об особенности речи князя Волконского, — ей хочется, чтобы адресат узнал ее лучше и в этом, ином, качестве, чтобы ее знали и любили всю. Жажда абсолюта. Жажда невозможного. Отрывок из второго письма к Родзевичу — не что иное, как самое настоящее женское кокетство, желание показаться «во всей красе», — разумеется, по-цветаевски, без масок, без притворств. И неизбежно переходящее некую грань. Вспомним знаменитые ахматовские строки: «Есть в близости людей заветная черта,//Ее не перейти влюбленности и страсти». Цветаева всегда хотела за черту, она «пересекала границу». И оказывалась в одиночестве.

В юношеских стихах цветаевская лирическая героиня заклинает читателя любить ее, любить «за правду, за игру», за «безудержную нежность и слишком гордый вид...» Она требует понимания и, добиваясь этого понимания, объясняет себя, сказывает себя, вкладывая себя в свою героиню. В письмах происходит то же самое, только, может быть, более реалистично и безоглядно. В одном из лучших своих стихотворений Марина Цветаева сравнивает себя — Поэта — с горой, которую не надо тревожить: «На оклик гортанный певца//Органною бурею мщу!» («Не надо ее окликать...»).

Но не всегда требовался «оклик». К письму Цветаеву могли побудить самые разные обстоятельства. Одиночество, тоска, желание найти опору в старшем, умном друге заставили ее написать М. Волошину. Ревниво-соперническое чувство, возникшее после того, как Ася Цветаева начала переписываться с В. Розановым, подтолкнуло и Марину включиться в эту переписку — и, по-видимому, взять «реванш». Живо и выразительно рассказала она в письмах о своей семье, о своем богоборчестве и неприятии старости и смерти, о радости своего материнства и замужества, — словом, постаралась предстать перед адресатом «во всей красе». И явила, возможно, сама того не ведая, одно из своих трудных, порою отталкивающих людей, свойств. Поверх всех «барьеров» возраста, ранга и всего прочего — Цветаева обращалась к людям с просьбами, даже требованиями, поддержки и помощи. И она настоятельнейше, как бы заранее отметая возражения, ждет от Розанова, чтобы тот помог Сергею сдать экзамены экстерном. «Так слушайте: тотчас же по получении моего письма...», — пишет она и далее дает распоряжение, что надлежит сделать ее пожилому адресату. «Ради Бога, не перепутайте!» (фамилию директора феодосийской гимназии, на помощь которого она рассчитывает).

Просьбы — лейтмотив цветаевского эпистолярия: прислать любимую книгу, присмотреть за ребенком, перепечатать рукопись... «Я — нелегкий человек, — призналась Цветаева еще в молодости, — и мое главное горе — брать что бы то ни было от кого бы то ни было» (письмо В. Эфрон, сентябрь 1917 г.). И немного позже записала в дневнике, что стыдно не брать, а давать, что благодарность дающему — за хлеб, например, — это низшая ступень духа, вроде собачьей; истинная благодарность человеку может быть только за сущность его: «Спасибо за то, что ты есть»; «Купить меня можно — только всем небом в себе». Вот здесь и кроется тайна цветаевской «неблагодарности». А может быть, — высшей благодарности Поэта?

Потому что сама Марина Цветаева «отдаривала» сторицей: она дарила щедро и безоглядно — «все небо в себе» — и тоже «поверх барьеров». Конечно, она не всегда рассчитывала силы собеседника, однако тем самым возвышала, поднимала его до себя. Таковы, например, письма к А. Вишняку, А. Бахраху, Н. Гронскому, позже — к Ю. Иваску. Цветаева «заливала и забивала» своих корреспондентов романтикой и философией, — так же как некогда ее мать, Мария Александровна Мейн, «заливала и забивала» дочерей высоким, вечным, непреходящим: Музыкой, Лирикой («Мать и музыка»).

Особое место занимают письма поэта к «равновеликим»: Рильке, Пастернаку. Лето 1926 г. подарило нам переписку всех троих; после кончины Рильке продолжился диалог Цветаевой с Пастернаком, начавшийся еще в 1922 г. Двойственность этих цветаевских писем — в сочетании, казалось бы, несочетаемого: «заоблачная» и одновременно «земная» интимность «избранных»; воспарения в запредельность — и женская ревность и обиды, «выяснение отношений»; высокая поэзия — и некая душевная близорукость, непонимание деликатных намеков Рильке на то, что он серьезно болен...

То же — в письмах к Н. Гронскому. Все переплелось в них: и покровительственно-дружественное отношение к юноше, и товарищество в какой-то мере равных духом, и поучения молодому поэту, и внезапная вспышка увлечения и ревности, и обилие бытовых просьб и поручений (починить детскую коляску, научить снимать, перепечатать поэму), рассуждения о любви, мечты о настоящем, не отягощенном бременем быта, общении в тишине и величии гор... О встречах «на воле», «в просторах души» Марина Ивановна мечтает в письмах к Рильке, Гронскому, Пастернаку, Штейгеру — и ни одной не осуществляется: Рильке умирает, Гронский не может приехать (в другой раз не может Цветаева), с Пастернаком и Штейгером получаются невстречи, то есть разочарования, остывание чувств. Судьба творит собственный сюжет, вопреки цветаевским мечтам: сюжет разлуки. Впрочем, сама Цветаева всегда предвидит разлуку.

Ариадна Эфрон нашла самые точные слова: Марина Ивановна, — писала она, — обольщалась людьми — и неизменно, «перестрадав, развенчивала» их (речь идет, понятно, не о Пастернаке и Рильке). Мы же прибавим: после «развенчания» наступал черед литературы. Так, избавляясь от «наваждения» — увлечения Е. Ланном, Цветаева объясняла ему это в письме и сообщала, что пишет поэму (вдохновленную им) — речь идет о поэме «На Красном Коне». Переболев другим увлечением, она сделала из своей переписки с адресатом (А. Вишняком) маленький роман в письмах («Флорентийские ночи») и перевела его на французский. После смерти Н. Гронского она забрала у его родителей свои письма к нему и намеревалась издать их переписку.

Письма Марины Цветаевой безмерно важны, помимо прочего, как незаменимая хроника «трудов и дней» поэта. Самая длинная такая «хроника» — письма к А. Тесковой, цветаевскому «чешскому другу», — которые она писала регулярно с 1925 по 1939 г., включая день отъезда из Франции. В свое время владелец писем В. Морковин обещал прислать их в московский архив Цветаевой, но не сделал этого, а издал в исковерканном большими купюрами виде (см. комментарии к письмам А. Тесковой). До сих пор они, сначала по его воле, а затем по воле его вдовы, закрыты в Праге.

Почти такая же длинная хроника «трудов и дней» поэта — с 1926 по 1934 г. содержится в письмах Марины Цветаевой к С. Н. Андрониковой-Гальперн, которая много лет подряд присылала ей деньги. Возможно, переписка продолжалась и позже, так как Саломея Николаевна недоумевала, куда делись более поздние письма. Переправив в середине 60-х годов, по просьбе Ариадны Эфрон, сохранившиеся у нее цветаевские письма в Россию, она позаботилась, однако, чтобы на Западе остались их ксерокопии. И постепенно эти письма стали появляться в эмигрантской печати. Дочь Цветаевой относилась к ним мучительно и ревниво. Помню, как однажды она показала мне пачку писем, вынула одно, прочла вслух и сказала, что не хотела бы видеть их в печати: они «неприятные». Ее коробило, что почти в каждом содержалось напоминание об «иждивении», просьба ввиду неожиданных расходов заплатить вперед... Принимая помощь как нечто само собою разумеющееся, с великолепной неблагодарностью Поэта (хотя на словах всегда благодарила), Цветаева рассказывала о своем быте, о житейских проблемах. В самих этих подробностях: расходы, переезды, встречи — заключены драгоценные крупицы цветаевского жития. А в некоторых письмах находим и сокровенные мысли: о творческих замыслах, о любви, о человеческих отношениях, — возможно, и в не столь глубокой форме, как, например, в письмах к А. Берг или к А. Тесковой. Видимо, Марина Ивановна ощущала (другой вопрос, насколько верно) некую интеллектуальную разницу между своими корреспондентками; письма «Саломее» напоминают письма к О. Колбасиной-Черновой (житейские подробности с нечастыми лирико-философскими отвлечениями).

По письмам Марины Ивановны к женским корреспондентам видно, что с ними ей было легче и проще; она могла пожаловаться на мужскую неверность, слабость, на то, что ее «так мало, так вяло» любили... Впрочем, она и Пастернаку призналась: «Я не нравлюсь полу». Какая женщина решится признаться в подобных вещах? Не нам судить (да и не в том дело), насколько права была Цветаева, одно ясно: ее предельная — и запредельная! — откровенность — это искренность гениальной личности поэта, а поэт, по Цветаевой, — «утысячеренный человек».

А. Саакянц