Пунин Н. «Мир светел любовью: Дневники. Письма»

Сост., предисл. и коммент. Л. А. Зыкова. М., «Артист. Режиссер. Театр», 2000 г., 528 с.

Рецензия Наталии Осминской в «Ex Libris-НГ» № 14 от 13.IV.2000

«ХРАНИТЕЛЬ БУДУЩЕГО. Настоящий футурист не отрекается от своих культурных корней».

ПОКЛОННИКИ Ахматовой, скорее всего, отнесутся к пунинскому архиву с настороженным любопытством, а почитатели Иосифа Бродского, памятуя о нелестном отзыве поэта о семье Пуниных, — с предубеждением. Однако и те и другие, да, впрочем, и все, для кого имя Пунина ассоциируется исключительно с биографией Ахматовой, пролистывая эти дневники, наверняка изменят свое первоначальное мнение. Поскольку личные записи Николая Пунина, которые тот вел на протяжении более сорока лет, раскрывают перед читателем мир, не умещающийся в тени славы русской поэтической дивы.

Хотя, конечно, есть известная доля истины в том, что для широкой публики Николай Пунин длительное время оставался лишь «вторым мужем» Анны Андреевны. Пунин любил Ахматову долго, безудержно, преданно. С уходом из семьи. С мучительной чуткостью к скорби первой жены. С фаталистическими прозрениями. С многократными сомнениями в ответной верности. Прощал. Расставался. Возвращался. Боготворил. Пятнадцать лет длилась их совместная жизнь и нестихающая страсть. Наконец, в 1938 году разошлись совсем, а в 1940-м Ахматова пишет «Разрыв» — своего рода эпитафию их отношениям. От этой любви остались: с одной стороны, длинные, необычайно нежные письма Пунина, с другой — лаконичные, скупые на эмоции записки Ахматовой и обращенные к нему стихи. В 1944-м, будучи уже один на один с угасшим чувством, Пунин еще раз пытается разобраться в их общем прошлом: «Ан, честно говоря, никогда не любила. Все какие-то штучки: разлуки, грусти, тоски. Обиды, зловредство, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь…» Трудно представить, кто бы еще сказал такое об Ахматовой. Не здесь ли кроется причина того, что поклонники Ахматовой Пуниных недолюбливали?

История любви Пунина к Ахматовой, по крайней мере, как она отражена в его дневниках и письмах, обнаруживает в этом человеке силу глубокого и искреннего чувства. Но его судьба — больше его страсти к женщине. И тот факт, что сегодня о Пунине-футуристе, Пунине — художественном критике, Пунине — историке искусства знают лишь немногие специалисты, объясняется просто: преднамеренным, идеологически спровоцированным забвением, более того, физическим уничтожением того мира, в котором жил Николай Пунин и его единомышленники.

Между тем в качестве историка искусства и художественного критика Пунин уже в предреволюционные годы и особенно в первые советские десятилетия не знал себе равных. Сначала гимназическое, а затем фундаментальное университетское образование (диплом — у знаменитого историка византийского искусства Айналова) обеспечили молодому ученому надежную академическую карьеру, которая, однако, для самого Пунина имела лишь второстепенное значение. Его страстно увлекало то, что сегодня именуют «актуальным искусством». В середине 1910-х годов Пунин раз и навсегда предпочел кабинетной византинистике судьбу профессионального арт-критика. И хотя он все-таки оставил за собой доходное и почтенное место хранителя в Русском музее, однако в том, что касается жизнестроительного задора, Пунин не уступал самым деятельным авангардистам. Он мог с одинаковым воодушевлением участвовать в «футуристических боях» и «делать заклепки реек» для татлиновского «Памятника», писать статьи для рафинированного «Аполлона» и редактировать «Искусство Коммуны» — самое профессиональное периодическое издание первых лет революции.

Однако в самозабвенном участии Пунина в левом движении не было ничего от недальновидного бунтарства и огульного ниспровержения классики с «корабля современности». Воспитанный на классическом искусстве, Пунин был апологетом формы и потому ценил в творчестве авангардистов не столько идейную программу, сколько эстетическое новаторство. Его суждения нередко шли вразрез с партийной солидарностью. Например, он отдавал предпочтение Татлину перед Малевичем, а Хлебникову — перед Маяковским. «Хлебников — это ствол века, мы прорастали в нем ветвями», — писал Пунин в 1916 году. От своих «формалистических» корней Пунин не отрекался никогда — ни перед самим собой, ни публично. За что и поплатился академической должностью и личной свободой в конце сороковых годов.

Правда, в первые десятилетия советского строя Пунин благодаря своей академической выучке вел относительно благополучную жизнь (если не считать двух краткосрочных арестов в 1921-м и середине 1930-х). Он преподавал историю мирового искусства, и многие поколения советских студентов и любителей искусства обязаны бывшему «воинствующему футуристу» сохранением традиции гуманитарного знания. В целом же Пунин разделял то пассивное неприятие советского режима, которое было присуще большинству советской интеллигенции, сформировавшейся до революции. Будучи «законченным» эстетом, он мог оставаться вполне равнодушным к пропагандистским сюжетам соцреализма. Но как только соцреализм стал превращаться в искусство сугубо идеологическое и тотально бездарное, душа «формалиста» возмутилась. «Хочет или не хочет наше правительство, но нашему искусству придется отчитываться перед современным западноевропейским искусством», — заявил Пунин на одном из заседаний ЛОСХа. Вряд ли он не отдавал себе отчета в том, что за такие высказывания ему самому придется держать ответ перед правительством. Увольнение из академии последовало моментально. Затем — арест. В 1950-м, не дождавшись обещанного освобождения, Пунин скончался в больнице Абези.

Напоследок — замечание для тех, кого в этом издании все-таки привлекает не столько личность Николая Пунина, а скорее его мифологизированное окружение — Ахматова, Татлин, Бруни, Малевич, Хлебников, Петр Митурич, Осип и Лиля Брик, Тырса, Пуни, Маяковский, Пастернак. То обстоятельство, что перед нами не мемуары и не автобиография, а дневники, письма и некоторые личные документы, имеет как преимущества, так и недостатки. Скорее всего, читатели с фактографическими запросами будут досадовать на фрагментарность и непоследовательность записей, которые часто подменяют изложение событий их оценкой, описание — неясной эмоцией. Но ведь на это можно взглянуть и с другой стороны: именно дневниковый характер пунинского архива сообщает ему особую ценность. Поскольку в отличие от мемуаров оценки, заметки, суждения, наблюдения, сделанные для себя или в переписке, начисто лишены даже малейшей доли избирательности и тенденциозности, которая порой нет-нет, а все-таки совершенно непреднамеренно перелицовывает память. Поскольку частные детали личного быта и внешних событий, обрывки беседы, переживание от встречи — в общем, все, что занимает сознание «здесь и сейчас», — все это отличается той непосредственностью высказывания, которая вносит в уже канонические для нас образы жизненную неоднозначность.

Рецензия Татьяны Вайзер на сайте «Vesti.ru» от 09.III.2000

«Второстепенная жизнь».

Есть судьбы, соприкосновение с которыми — в жизни ли, на бумаге — влечет целую вереницу имен и событий, составляющих канву эпохи. Среди этих имен всегда найдется одно, бесславное, но своим существованием дарующее центральной судьбе возможность быть тем, чем она для нас впоследствии становится. Таковой судьбой была ахматовская, именем — Николай Пунин: «Я благодарен ей за то, что она сделала мою жизнь второстепенной. И как хорошо, что я был вторым. Я по ней знаю, по той величественной тени, которую она кидала на меня, как трудно и опасно быть первым.»

Блестящий художественный критик, исследователь, педагог, музейный работник, администратор, он оставил нам в наследство работы по византийскому и древнерусскому искусству, японской гравюре, русским художникам, курсы по истории Западной Европы. Но самое, пожалуй, ценное — дневники и письма, собранные уже после его смерти и впервые изданные в этом году. В основе книги — около трех десятков пунинских тетрадей: дневниковые записи, фрагменты статей, письма, протоколы, записки, телефонные разговоры, постановления об аресте, объединенные единой сюжетной струной, уникальные фотографии, большей частью самой Ахматовой, сделанные Пуниным. Они прожили вместе мучительную — в страсти и сомнениях — жизнь. А в результате: «Ан. победила в этом пятнадцатилетнем бою». Ан., Олень, Ночка милая, Акума — так ласково называл Пунин Ахматову. Любовь и преклонение перед ней — сквозь самые чистые, светлые страницы книги: «зачем я и она в разных телах», «мне физически больно, когда ты больна», «Анна, имя милое ...какая во мне сейчас тишина... зову тебя, зову по имени, и мне становится все тише и спокойнее», «знаешь что, Ан., милый, на вопрос: могу ли я без тебя? — я бы ответил — без тебя не бываю», «неужели же эта любовь нечиста? Какая же тогда чиста?», «люблю, какая ты есть», «мир мой люблю тобою», «я жить хочу волнениями твоих нервов, ритмом твоей крови, твоей мыслью, всем твоим днем и ночью (бессонной)», «будь только жива».

А наравне с Ахматовой, из мучительных ночных раздумий, дневниковых записей, переходящих в молитвы, разговорных книжек возникают, живые: Анненский, Брик, Бруни, Гумилев, Лозинский, Луначарский, Лурье, Малевич, Маяковский, Пастернак, Татлин, Хлебников... всего около пятисот имен. И в беглости небольших фактологических заметок, и в глубине философских рассуждений Пунина они, эти имена, — во всей многогранности своей, в быту и творчестве, значимые в истории и все же малоизвестные нам: «На днях О. Э. Мандельштам, придя к Ан., говорит: «А.А., я придумал пол-анекдота, помогите придумать вторую половину». Сам же Пунин, переживший и описавший в будущей книге и последствия русско-японской войны, и войну мировую, и Отечественную, и революцию, и сталинские репрессии, и блокадный Ленинград, и аресты, и обыски, закончивший жизнь свою в концлагере, даже в самые голодные и безнадежные времена, когда и без любви, и без денег, находил в себе силы писать. О пространстве и времени, о театре, об импрессионистах, о карточках на хлеб. От «пришлите мыла, зубн. щетку, спичек и папирос» из тюремной камеры до «научитесь ценить в себе Бога, и вы не только поймете мир, но и полюбите его бесплодной любовью, потому что как же не бесплодна та любовь, которая ненавидя все в себе, скорбит о мире». То ироничный до цинизма, то безудержно нежный, до сентиментальности — Пунин, ни единым словом не солгавший на письме. Потому что нельзя не верить человеку, который, зная, что дневники его будут читать и перечитывать, писал: «Я всегда в глубине души думал, что я трус». Много яда, и боли, и горечи в его словах, но больше — света. И любви, в которой «ты иногда мне ближе, чем я сама себе» (Ахматова — Пунину). Оттого и книга названа «Мир светел любовью». Оттого читаешь взахлеб, безостановочно, и вдруг понимаешь, что хочется все вновь перечитать.

Рецензия Глеба Морева в «Русском Журнале» от 01.III.2000

«65 лет одиночества».

Недавно я представлял читателям РЖ замечательную книгу стихотворений Владимира Шилейко, ассиролога и второго мужа Анны Ахматовой. Теперь самое время поговорить о третьем — изданы дневники и письма Николая Николаевича Пунина (1888-1953). Ощущавший писательство как личностную доминанту, Пунин пренебрег блестящей университетской карьерой ради карьеры художественного критика, не менее блестящей: дебютировав в 1913 году в лучшем российском журнале предреволюционного десятилетия — эстетском «Аполлоне», Пунин сразу становится одним из виднейших его авторов. «Я тот, кто как-то особенно знает слова и имеет свою мысль», — записал 26-летний Пунин. Его мысль, как она зафиксирована в письмах и дневниках, посвящена по преимуществу себе и оттого, в сущности, трагична. «Ни доверия к самому себе, ни уважения, ни интереса — вот жизнь; кто же скажет, что ей недостает горечи и одиночества, прибавил бы я, ибо истинное одиночество <...> в том несоответствии, какое может быть между организмом и окружающей средой», — за модернистской рефлексией выявляется подлинная драма Пунина. Он неизменно одинок. И в августе 1917-го, в дни корниловщины, когда ложится спать с заряженным револьвером, думая о возможной гибели, в то время как «его круг» симпатизирует контрреволюционному генералу; и после октябрьского переворота, когда сотрудничает с большевиками, с энтузиазмом утверждая футуризм, теряя прежних друзей из «Аполлона», становясь одним из любовников Лили Брик и поневоле принимая похвалы («Умнейший человек из всех, каких я встречал в советской России») от бездарного Луначарского; он по-разному, но одинаково мучительно одинок и в сталинском Союзе художников, и в заваленном трупами блокадном Ленинграде, и в обескровленном репрессиями университете и, наконец, в тюрьме и лагере. Это и знаменитое по стихам «одиночество вдвоем» — в «пятнадцатилетнем бою», как назвал Пунин свою жизнь с Ахматовой («для наших отношений вся существующая терминология до крайности нелепа»).

В вышедшем томе (к сожалению, обезображенном дилетантскими примечаниями и пугливыми купюрами) приведено достаточно уникальных документов из архива Пунина (письма Малевича, Татлина, Пастернака), но именно публикация его переписки с Ахматовой и исповедальных дневниковых записей, касающихся их отношений, делает выход книги событием, неизбежно становясь сенсацией. Без этих свидетельств теперь не представима, конечно, никакая будущая биография Ахматовой, и можно уверенно предположить, что деконструкторы ахматовского мифа обнаружат здесь немало (бес)ценного.

Сам Пунин, мечтая жить «без биографии, в работе, в статьях — лучше было бы (биография губит)», справедливо считал, что Ахматова сделала его жизнь «второстепенной». Книга дневников и писем Пунина (одно из редких по интеллектуальному уровню и фактическому богатству свидетельств центрального для России ХХ века опыта восприятия трагического «в том масштабе и в той очевидности и повседневности», когда зло становится банальным) исправляет эту аберрацию и в этом смысле реабилитирует его «гибельную» биографию, предстающую, по слову поэта, залогом бессмертия.