Александр Бахрах «Бунин в халате»

М., «Согласие», 2000 г., 244 с., ф. 70х100 1/32, (п) 7А суп, ISBN 5-86884-081-X тир. 3 тыс. экз. сер. «DIXI» Вступ. ст. В. Михальского

Аннотация к книге:

Воспоминания известного литературного критика Александра Бахраха впервые публикуются в России. По словам автора, «это лишь показания свидетеля, ни на какую научность не претендующие».

Подчас факты, сообщаемые Бахрахом, противоречат мнению русских исследователей жизни и творчества Бунина, но это свидетельства современника, близко знавшего и семью Бунина, и людей, окружавшихз Ивана Алексеевича.

Книга позволит читателю лючше понять Бунина-человека, оценить масштаб личности Бунина-писателя — Нобелевского лауреата, получившего на родине в силу рокового хода истории только посмертное призвание.

Аннотация в «Ex Libris-НГ» № 13 от 06.IV.2000

В ЭТОЙ книге литературный критик парижской эмиграции Александр Бахрах попытался систематизировать свои воспоминания о Бунине. Однако особой системы в книге нет — автор вспоминает как бог на душу положит, эссеистично увязывая разные события и времена. В поле его внимания попадают люди, окружавшие Бунина, положения и ситуации, в которых оказывался Иван Алексеевич, его реакция на те или иные литературные события, его отношение к событиям прошлого, записанные в форме прямой речи Ивана Алексеевича, а также сны, включая вот такой: «Я совсем ожидовел! Ночью мне Шагал снился, большой такой, с ровной, гладко подстриженной бородой, точно пушистое колье вокруг лица... Я даже успел заметить, как за его спиной плавали его разорванные, зеленые евреи. А потом подошли какие-то немецкие офицеры, настолько страшно стало, что я проснулся».

Рецензия Татьяны Вайзер «Нелюбовь к букве Ф» на сайте «Vesti.ru» от 29.V.2000

Насколько возможно не выставляя себя, Бахрах, завсегдатай Грасской виллы Буниных «Жанетт», очертил портрет писателя далеко не в самых лицеприглядных его проявлениях, когда тот «часто не замечал, что заметить не хотел, из чего ему пришлось бы сделать какие-то неулыбающиеся выводы». Причем без какой бы то ни было снисходительности к общечеловеческой греховной природе великого русского поэта, тем более без осуждения. Если же порой и проскальзывает желание «защитить», то, скорее, человека вообще, а не конкретно Бунина.

«Я никогда не замечал, чтобы он завидовал чужой славе, деньгам, физическим данным, зато рассказы о чужих любовных успехах будоражили его, иногда даже угнетали». О донжуанском опыте писателя, но в первую очередь об отношениях с «госпожой Буниной» в книге упомянуто не раз. Хотя сразу спешу предупредить: любители покопаться в нижнем белье глубже бунинского «халата» пропущены не будут. Поскольку, пишет Бахрах: «Нередко говорил он со мной на довольно сокровенные темы, которых я и сейчас считаю себя не вправе касаться».

Но если Бахрах щадит Бунина-человека, то Бунин-писатель, как выясняется, мало чем отличен от иного современного «пера», которому более под стать крылатое «скрестить», нежели «просится к бумаге». «Я вам нашел его (Блока) портрет.. сможете любоваться его отвислой, дегенеративной губой...Что это за уж такой, который ни за что ни про что «залез высоко в горы»? Ведь это противно ужиной природе! Достаньте только Брема и почитайте. А «смеющихся морей» у Горького насчитаю вам десятки... Гоголь, конечно, гениальный писатель, но разрешите мне его не очень любить. Откройте хотя бы первую страницу «Мертвых душ». Действие происходит в губернском городке, и вдруг у дверей кабака разглагольствуют два «русских мужика». Что же, вы могли бы подумать, что это испанцы судачат, доедет Чичиков до Казани или нет?». «Бунин неизменно хотел, — вспоминает Бахрах, — чтобы его в первую очередь считали поэтом, а как раз его поэзию ставили не на тот уровень, на котором «котировалась» его проза. Во всяком случае отношение критики и читающей публики к его поэзии его и раздражало, и обижало, и огорчало, и укрепляло его нелюбовь не только к Блоку или Белому, но и полное равнодушие к стихам Ахматовой, отталкивание от Цветаевой, отсутствие интереса к Мандельштаму и Пастернаку».

Ну а если отбросить писательские дрязги вообще и болезненные вопросы русских писателей-эмигрантов в частности, как вам покажется бунинская коллекция фармацевтических флаконов и коробочек, заполнившая до краев несколько чемоданов?! Или отказ сесть за стол, если он оказывался тринадцатым едоком? Или приглашение от Станиславского войти в состав МХТ — как первоклассному актеру? Или же такие откровения: «У вас есть нелюбимые буквы? Вот я терпеть не могу букву «ф». А меня чуть-чуть не нарекли Филиппом. В последнюю минуту — священник уже стоял у купели — старая нянька сообразила и с воплем прибежала к моей матери: «Что делают...что за имя для барчука!» Наспех назвали Иваном. Тоже не слишком изысканно, но, конечно, с Филиппом несравнимо».

Такими деталями «из-под полы» книга изобилует. И если не считать повторения метафор, мыслей и тем, к которым Бахрах может возвращаться неоднократно, читать ее действительно интересно. Парижские антисемиты, рассказывает Бахрах, прозвали его «жидовский батько» за дружбу с евреями и осведомленность в патриархальных еврейских обычаях. Одним из них (глава семьи, почтенный старец, торжественно обмакивает палец в стакан палестинского вина и резким движением стряхивает осевшие на пальце капли с возгласом: «Да погибнут враги Израиля!») сам Бунин часто пользовался, шельмуя политических врагов. Относительно цензурности, вернее, нецензурности бунинского языка в быту выясняется следующее: «А отец мой еще лучше умел ругаться. Помню, матушка частенько с упреком говорила: «Господи, как все Бунины оскорбительно ругаются».

Пожалуй, именно в разрушении устоявшихся представлений, в попытке бережно смыть годами нараставшую глазурь, поставить под сомнение «бесспорность», свойственную отношению к Бунину, — главная заслуга книги. Но дело в том, что, призывая нас не доверять безоглядно не только чужим домыслам — легендам, но и дарственным надписям на книгах, Бахрах не меньшей настороженности с нашей стороны подвергает и собственное детище — «Бунин в халате». Тем более, что факты, приводимые Бахрахом, подчас противоречат мнению русских исследователей жизни и творчества Бунина. С другой стороны, это свидетельства очевидца, сомневаться в его беспристрастности, исходя из прочитанного, едва ли будет уместно, а значит, остается только вопрос честности...

Рецензия Ксении Рагозиной «Разрыв-трава забвенья» в «Русском Журнале» от 13.IV.2000

Бунин в завещании запретил публиковать свои дневники. А мы их все равно читаем и очень этому рады.

При жизни Бунина как-то трудно про него писали, неловко до мучительности, современники опасались: а ну как прочтет да по стилю пройдется и ославит, ославит... а потом при встрече еще и матом обложит, крепко и в самую точку, — виртуозно Бунин обращался со всяким словом, хоть бы и с матерным.

Но зато потом, после смерти писателя, мемуаристы отыгрались за все прежние страхи. И вот мы читаем взахлеб и ужасаемся: каких великих страстей был человек! Как чувствовал, как писал, как любил! Как был он сед, как сух, как ядовит!

А цельной картины все же нет. Любовь любовью, но внешний холод «судорожного Яна» держал обручами, и стихи целомудренны. Самые большие сливы из компота тянул интуитивно к себе, а Нобелевскую премию раздарил, раскидал. За день собрался и сломя голову бежал из Грасса от наступавших итальянцев, а потом евреев от фашистов прятал.

Вот так же Адамович почти в отчаянии, понятном и критикам, и рядовым студентам, собирающим реферат, разводил руками: «Фабулу отдельной бунинской повести передать очень легко. Содержание передать очень трудно». А то! Как и канву жизни Бунина может изложить любой прилежный студент-словесник. А уцепить содержание?.. А ведь как хочется...

Ничего удивительного в том, что «Грасский дневник» Галины Кузнецовой, день за днем записывавшей свою жизнь рядом с Буниными, читается с холодком любопытства в ноздрях. Как нет ничего постыдного в том, что книга «Бунин в халате» Александра Бахраха будет читаться с еще большим любопытством: по сравнению с кузнецовской — эта книжка не в пример откровенней и лишена той застенчивой недоговоренности, за которую сам Бахрах Кузнецову «журил».

Бахраху довелось четыре военных года прожить под «бунинской кровлей» во время войны и разговаривать с ним в канун кончины. «В тот день — последний его день — при моем приходе он открыл веки, поворочался, откашлялся, затем с заметно нараставшей взволнованностью стал говорить о бессмысленности смерти... Все он мог, по его словам, вообразить, все понять, все почувствовать, кроме «несуществования» (А. Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. — Париж: La presse libre, 1980).

Нам несказанно повезло, что Григорий Поляк, нью-йоркский издатель и публикатор, именно его уговорил в свое время засесть за мемуары. У этого мемуариста чуткие уши, цепкая память и полное отсутствие какой бы то ни было стыдливости. Это человек, которому противопоказано писать некрологи, потому как все равно получится анекдот. Вот так, для примера, он вспоминает, как Бунин характеризовал Набокова: «Пожалуй, это самый ловкий писатель во всей необъятной русской литературе, но это — рыжий в цирке. А я, грешным делом, люблю талантливость даже у клоунов». Или вот еще одно замечание, о Зинаиде Гиппиус: «Пророчества она любит изрекать «постфактум», да еще серийно. Она сушит затем чернила на свече, чтобы все записи выглядели одинаково, якобы были сделаны в одно время. Ведь почерк у нее знаменитый, за семьдесят лет ни малейшего изменения, никто никогда не разберет, что и когда написано».

И почему-то верится, что все со слов Бунина записано верно. Хотя еще Мих.Бицилли (в рецензии на «Божье древо») заметил, что Бунин ставит непреодолимые преграды перед теми, кто о нем пишет. И не только о его прозе или поэзии. Смешно пытаться описать творческий процесс человека, который сам обрисовал первый толчок к творчеству так: мол, в детстве увидел картинку «Встреча в горах с кретином», и потянуло к перу.

Так что заметки из жизни Бунина изумительны в исполнении Бахраха, который даже не пытается их толком систематизировать: пишет как придется. В принципе, Бунин сам — писатель случая, за исключением больших вещей, действие всегда разворачивается локально: то дача, то комната в отеле, или палуба корабля. Вот и анекдоты про Бунина взяты с палубы дачи «Жаннетта» в Грассе в совершенно произвольном порядке.

Почитайте, это очень хорошо и живо передано.

Книжка радостно куплена. Перечитана и даже вот почти отрецензирована, и с ней вроде бы все понятно, но я никак не могу взять в толк: кому, собственно, адресовано свежее переиздание «Бунина в халате»? Специалистам-эмигрантщикам? Здорово, конечно, пусть заполнят пробоину на полке, томик, изданный в США, есть действительно не у всякого. Однако тираж, оформление, да и просто тот факт, что книга выходит в серии, наталкивают все вместе на мысль, что все же «Согласие» делает подарок вот просто таким читателям, которых раньше именовали «любителями русской литературы» (а чуть позднее «интересующимися литературой Русского Зарубежья»). Но если это правда, я не понимаю, какими принципами руководствовался составитель этой книги.

Внедрись в «Согласие» страшный шпион, желающий специально подпортить книге судьбу, он бы и то пасанул перед составителем. Книга архинеудобна для «пользователя». То есть читать ее трудно без справочной литературы, которая не всегда под рукой, или вне библиотеки, до которой не всегда есть время дойти. Зачем же так унижать предполагаемого читателя, показывая свою редкостную образованность перед его непроходимой серостью и полным незнанием контекста? Странно все-таки самоутверждаться за счет тех, кто за книжку будет платить... Почему-то в книжке нет не только именного указателя, но хотя бы кратких сносок о том, кем были упоминаемые Бахрахом бунинские гости... Нет, совсем не обязательно расписывать в примечаниях или комментариях, кем же это были Ходасевич, Борис Зайцев, Вера Николаевна Бунина, и уж тем более Чехов с Толстым или Жид с Валери! Эти имена давно и прочно в обиходе у любого мало-мальски образованного читателя. Но почему бы не объяснить тому же образованному, я подчеркиваю — вполне образованному! — читателю, которому иногда охота удовлетворить свое законное любопытство без заглядывания в специальную литературу, какое, например, объединение эмигрантов носило имя «Союза русских писателей и журналистов», чем газета «Последние Новости» отличалась от «Возрожденья»? что для эмигрантов значили томики «Современных Записок» и выпускал ли Керенский «Дни»? И вообще — тот ли это Керенский и зачем ему понадобилась газета? Ведь все эти мелочи знать не обязательно. Но не найти тут же в книге — обидно.

Вопросы можно продолжать, ведь книга, как почти всякие мемуары о тех годах, информационно насыщенна, полна имен, подразумеваемых имен и пропущенных дат, которые легко прочитывались и просчитывались читателями, которым автор Бахрах адресовал свою книгу, но не всегда знакомы тем, кому она адресована теперь.

Ну хорошо, хотя высокую культуру издания выдает обычно не работа художников, а полнота и грамотность аппарата, об этом забудем. Кажется, в последнее время стало просто модно выпускать «чистый» текст без малейших, даже самых необходимых комментариев. Все это мелочи, досадные, но — мелочи. Однако, как кажется, объяснить, кем был сам автор свежепереизданной книги — Бахрах — изловчиться как-нибудь было можно? Обыкновенно для представления читателю автора служит предисловие. И предисловие в книге есть. Целых четыре страницы. Вот только Бахраха там нет вовсе. Да и не могло появиться, ведь перед нами не слишком удачная попытка конспекта очерка «Бунин», входящего в книгу Адамовича «Одиночество и свобода». Узнать его в обрывках, конечно, трудно, но по финалу предисловия, то есть по аккуратно переписанному финалу очерка Адамовича, все же можно. По вполне понятным причинам Бахраха у Адамовича не было.

Разумеется, текст книги говорит сам за себя. Рассказчик нам достался незаурядный, ироничный, критичный, но и относительно корректный. В общем, умелый. И книжку новенькую приятно подержать в руках и на полку задвинуть. Но просит душа совершенства! Хочется все же пустоты на полках заполнять добротными книгами, подготовка которых хотя бы отчасти приближалась бы по уровню к их внешности. В планах издательства «Согласие» уже приличный список незаурядных книг, составивших целую эпоху в литературном наследии Русского Зарубежья. Неужто и со Шмелевым, и с Игорем Чинновым обойдутся как с Бахрахом? Хочется верить, что нет.